Иван Колпаков - Мы проиграли

Люблю лежать лицом к стене
под одеялом,
когда к моей прямой спине
ты, мелко дергаясь во сне,
лицом припала,

когда я слышу, как плывет
шумящий город,
а я лежу, наоборот,
и ни назад, и ни вперед,
ни стар, ни молод.

Не сплю, не бодрствую, не пью
цикуту боли,
не торможу, не тороплю,
не пробираюсь к кораблю,
туда, на волю.

Люблю лежать спиной к тебе,
лицом к прохладе,
в своей прозрачной худобе,
в твоей прозрачной худобе,
в глухой засаде.

Что грустишь, мой старый друг?
В темноте светло —
так, что виден твой испуг,
это ничего.
Это, раз-два-три, опять,
что ни говори,
время не воротишь вспять,
ты гори, гори.
Ты гори, моя звезда,
кроме нас с тобой
досчитал ли кто до ста
под рассвет рябой?
Что грустишь, мой старый друг?
Стало все светло
во все стороны вокруг.
Это ничего.

Я в воскресенье очень рад,
поскольку в воскресенье
я ем молочный шоколад
и сладкое печенье ,
поскольку утром в зоопарк
иду под ручку с мамой,
потом в кино, где Жанна Д’Арк
и детская программа.

Потом беру велосипед,
катаюсь до упаду,
а на ночь мне читает дед
про то, чего в природе нет,
про жизнь длиной в сто двадцать лет
[про то, что вырежет литред,
а я ему – не надо].

Мое лицо, твое лицо, чужое
лицо в окне, окно в стене, стена
в кирпичном разрешении и стоя
спиной ко мне.

А близится весна,
слепящая. Люби меня в искусстве,
люби искусно нас, люби меня,
люби меня. Все прошлое – паскудство,
все прошлое —…

А близится весна.
Не я – не твой. Не ты – не с ним. Но все же
в полупространстве музыка звучит,
как тишина. Я чувствую до дрожи,
мое не сердце больше не стучит.

Я ненавижу поезда. Я ненавижу
их бесконечный и унылый тыц-тыц-тыц.
Я закрываю левый глаз. И я не вижу
тебя в окне, где ты готовишь свой криг блиц.

Круг лиц вокруг меня теряет лица,
и я теряюсь в круге этих дней,
в которых трижды показалась заграница,
где я, как Байрон (?), думаю о ней.

И о тебе. Тыц-тыц на заднем плане,
который, заглушая, водку пью,
наморщив щи в вагоне-ресторане,
и песенку под нос себе пою.

В окне напротив я тебя не вижу,
я в этом отражении один.
О Боже, как я это ненавижу —
перрон. Вагон. Водяру. Русский сплин.

Я ни о чем. Я обо всем и сразу,
и газу – воздуху – не хватит всем,
я сим даю отказ от цифры семь,
смотрю в себя одним печальным глазом.

От пола и до потолка – пространство:
прозрачно, как апрельская вода,
что – я, где – ты, а кто – нибудь-когда
тире поставит в целях хулиганства.

Мое смешно. Твое еще смешнее.
В глазах опять прокисло молоко,
все тянется: Вселенная и Ко,
я старюсь, беспрерывно бальзамея.

Не тяжело. И вроде не легко.
Я жизнь держу в руке. А та – немеет.

Одна дрожащая рука
возьмет из пачки сигарету,
другая, нервная слегка,
щелчком подскажет – спичек нету,
и от отсутствия огня
я буду жрать чуть теплый воздух
еще не умершего дня,
но слишком поздно.