Меир Шалев - В доме своем в пустыне

— Те шестеро, что умеют делать приятно. Как ты думаешь, они знают друг друга? Может, они временами встречаются, приезжают оттуда, где живут, рассказывают друг другу о своих девушках и тренируются?

— Конечно, мы встречаемся, — сказал я. — Но мы не говорим о девочках.

— И ты ни разу не рассказывал им обо мне? — Она засмеялась и снова перевернулась. — Ты не рассказывал им о женщине, которая плачет и ждет?

Я ужасно удивился:

— Разве ты тоже плачешь?

Трава оттиснула на загаре ее щеки тысячи крохотных отпечатков, похожих на розоватые иероглифы.

— Положи голову сюда, Рафаэль, дурачок ты маленький!

Я положил голову ей на живот, а руку на талию. Ее приятно-горьковатый запах окружил меня, и опустился ко мне, и погладил мое лицо. Ее темный сосок, такой близкий, что расплывался в глазах, упруго поднялся. Ее рука гладила мой затылок, и вдруг, словно клинок сабли вспорол воздух, прямо по воде бассейна пронесся желтый кот, пересек поле зрения и снова исчез.

Я помню. Капнула — тинк! — капля крови. Еще одна — тонк! — и круги по воде. Кружась, упало черное птичье перо. Золотые рыбки нырнули. Тишина.

— Рафи, Рафи, к тебе приехала твоя подруга в красной машине, — кричат соседские дети, играющие в уличной пыли.

Когда-то Рона была моей женой, сегодня она моя возлюбленная, а в будущем станет моим несчастьем, моей бедой. Когда я заявляю ей, что не могу понять, «к чему нам вся эта путаница», и спрашиваю, почему она не бросает «его» — своего второго мужа, человека «честного и доброго», — и не возвращается ко мне, своему первому мужу — человеку изломанному и плохому, она смеется:

— Зачем тебе это? Ты знаешь лучший способ любить?

— Нет, — тороплюсь я ответить, весь готовность и послушание. — Нет, моя любимая, нет, мое желание, моя красавица, моя мечта, я не знаю лучшего способа любить.

Через щели жалюзи я вижу, как она паркуется. Единым плавным движением, красным и уверенным, не поворачивая головы, одними глазами, опытно следящими через боковое зеркало, — в точности как водитель трейлера.

Дверца машины открывается. Наружу высовывается сверкающее бедро, рассекая мои внутренности, точно длинное ласточкино крыло. Чистый склоненный затылок. Юбка разглаживается. Второе бедро тянется вдогонку за своим двойником. Она выпрямляется.

Вот они, ее ноги. Сдвигаются, становятся прямыми и вот уже шагают к дому, распространяя вокруг себя тот запах ракитника, который подымается над ними сейчас и над их следами в моей памяти — с той холодной ночи, в «Нотр-Дам де Франс», когда эти ноги охватили меня впервые, и вот уже мои бедра вспоминают гладкую теплоту их кожи, и мои ступни — стылые плитки пола, и мой затылок — каменную угрюмость коридорных сводов и ледяные взгляды монахини.

Негромкий перестук каблуков. Признательный тротуар. Язычки ее колен в колоколе юбки. Сверху я вижу, как она исчезает в подъезде. Отраженье ее межножья на поверхности восхищенных до обморока ступеней. Эхо ее поднимающихся шагов все громче. Ноготь ее пальца на тающей от восторга двери.

Бизабразина Рафауль задерживает дыхание, открывает, кривит улыбку ей навстречу.

Вот и она.

«Вот и ты».

Мы обмениваемся скромным приветственным поцелуем, приоткрыв губы на самую малую, словно бы точно рассчитанную, малость, с чуть заметным, демонстрирующим власть и узнавание, нажимом, словно тот легкий нажим требующего молчания пальца, словно прикосновение голой пятки к земле. А почему, собственно, искать так далеко? Словно тот прощальный поцелуй, которым мы обменялись годы назад, в день нашего развода, когда вышли из помещения раввинатского суда в Иерусалиме.

Только год или два спустя я сообразил, что мы обменялись тем прощальным поцелуем в тени иерусалимского эвкалипта, у ствола которого впервые встретились мои родители. Я улыбнулся про себя. Тогда встреча, а теперь разлука, тогда книжный магазин «Игарта», а теперь книжный магазин «Ярден», тогда они, а теперь я. «Ну и что это значит? — спросит паршивка. — Что это значит, что тогда это они и встреча, а теперь это ты и разлука?»

Иногда я прохожу там: тогда кафе и пирожные «шнекке», а теперь каменная площадь, вся в поту, грубая и крикливая, с краев которой стелется резкий запах мочи, и глуповатого вида девицы пересмеиваются с полицейскими в зеленых мундирах, и въедливые хасиды пристают к прохожим, приглашая помолиться, и обгоревшие туристы крутятся на солнце, почти теряя сознание от жары, и вечно слышится ругань, и крики, и вой сирен, то рядом, то издалека, и только тот эвкалипт по-прежнему стоит там, окованный цепями, неподвижный и тенистый, изумленный и безмолвный.