Даниэль Кельман - Последний предел

— Я все время думал о тебе, — проговорил Каминский.

— А ведь это все было так давно, — ответила она.

— Я спрашивал себя… — начал было он и оборвал себя на полуслове.

— О чем ты?

— Да так, ничего. Ты права. Как давно это было.

— Что давно было? — заинтересовался Хольм. — Ну-ка, давайте выкладывайте!

— Помнишь то письмо?

— А что у тебя, собственно, с глазами? Ты же художник. Как ты это пережил?

— Ты помнишь о письме?

Я нагнулся, поднял трость и вложил ему в руку.

— Откуда мне помнить? Я была тогда молоденькой дурочкой.

— И что же?

На лице у нее на миг появилось задумчивое выражение.

— Такая глупенькая, неискушенная.

— Я бы не сказал.

— Вот и я о том же, — вставил Хольм. — Каждый раз, когда спрашиваю Тезочку…

— Попридержите язык!

Он ахнул и уставился на меня.

— Нет, Мануэль. Я и правда больше ничего не помню. — Уголки рта у нее приподнялись, морщины на лбу разгладились, негнущимися пальцами она вертела пульт дистанционного управления.

— А я сейчас вам вот что расскажу, — объявил Хольм. — Про Тезочкин день рождения, ей исполнилось семьдесят пять, и все наконец собрались: дети, внуки. Все были в сборе. И когда все запели «For she’s a jolly good fellow…» [17], именно в этот момент, у большого торта…

— На нем было семьдесят пять свечей, — вставила она.

— Поменьше, места не хватило. Знаете, что она сказала?

— Нам пора, — перебил его Каминский.

— Знаете, что она сказала? — Пронзительно зазвенел дверной звонок. — Кто бы это мог быть? — Хольм встал и пошел открывать, я услышал, как он быстро и взволнованно разговаривает с кем-то у двери.

— Почему ты так ни разу и не приехал? — спросила она.

— Доминик сказал, что ты умерла.

— Доминик? — переспросил я. — Вы же утверждали, будто его не знаете.

Он нахмурился, Тереза удивленно посмотрела на меня, казалось, они оба забыли, что я еще здесь.

— Он так сказал? — поразилась она. — Зачем? Каминский не отвечал.

— Я была молода, — сказала она. — Ведь в молодости делаешь много всякого вздора. Я была не такая, как сейчас.

— Пожалуй, да.

— А ты и внешне был совсем другой. Выше и… в тебе чувствовалась такая сила. У меня голова начинала кружиться, когда я бывала с тобой слишком долго. — Она вздохнула. — Юность — это болезнь.

— «Лихорадка ума».

— Ларошфуко. — Она тихо засмеялась. Каминский чуть заметно улыбнулся. Он склонился к ней и произнес что-то по-французски.

Она улыбнулась:

— Нет, Мануэль, не для меня. В сущности все началось только после этого.

Несколько секунд все молчали.

— Так что ты сказала? — хрипло спросил он. — На своем дне рождения?

— Если бы я помнила!

Вернулся Хольм.

— Она не хочет входить, говорит, что подождет. Может быть, все-таки выпьете кофе?

— Уже поздно, — сказал Каминский.

— Очень поздно, — повторил я.

— Вы же только приехали!

— Мы могли бы вместе посмотреть телевизор, — предложила она. — Сейчас начнется «Кто хочет стать миллионером».

— Кёлер — хороший ведущий, — добавил Хольм.

— Я читала, что он женится, — сказала она.

Каминский подался вперед и протянул руку, я помог ему встать. Мне показалось, что он хотел еще что-то сказать; я подождал, но он по-прежнему молчал. Едва прикасаясь, он держался за мое плечо. Мой карман оттягивал включенный диктофон, я почти забыл о нем. Я его отключил.

— Часто бываете в наших краях? — осведомился Хольм. — Непременно приезжайте еще. Правда, Тезочка?

— Я познакомлю тебя с Лорой. И с ее детьми. С Морицем и Лотаром. Они живут на параллельной улице.

— Замечательно, — откликнулся Каминский.

— А в какой манере вы, собственно, работаете? — спросил Хольм.

Мы прошли в прихожую, Хольм открыл входную дверь. Я обернулся, Тереза вышла нас проводить.

— Счастливого пути, Мигуэль! — сказала она, скрестив на груди руки. — Счастливого пути!

Через палисадник мы прошли к машине. На улице никого не было, только какая-то женщина медленно ходила взад-вперед. Я заметил, что рука у Каминского дрожит.

— Осторожнее на дороге! — напомнил Хольм и закрыл дверь.

Каминский остановился и поднес к лицу другую руку, сжимавшую трость.

— Очень сожалею, — сказал я тихо. Я просто не мог заставить себя посмотреть ему в глаза.

Похолодало, я застегнул пиджак. Каминский тяжело опирался на мою руку.

— Мануэль! — позвал я.

Он не ответил. Прохаживавшаяся возле машины женщина обернулась и подошла к нам. На ней было черное пальто, ветер играл ее волосами. От неожиданности я отпустил Каминского.