Даниэль Кельман - Последний предел

Я постучал, Каминский не ответил.

Я вошел. Он сидел в кресле, диктофон по-прежнему лежал на полу.

— Это опять вы? — спросил он. — А где Марцеллер?

— Доктор только что звонил. Он не приедет. Мы можем поговорить о Терезе Лессинг?

Он молчал.

— Так мы можем поговорить о Терезе Лессинг?

— Вы точно спятили.

— Послушайте, я хотел бы…

— Куда подевался Марцеллер? Он что, хочет, чтобы я сдох?

— Она жива, и я с ней говорил.

— Позвоните ему. О чем он вообще думает!

— Я говорю, она жива.

— Кто?

— Тереза. Она вдова. Живет на севере, у моря. У меня есть ее адрес.

Он не ответил. Медленно поднял руку, потер лоб, снова ее опустил. Открыл и снова закрыл рот, на лбу у него залегли морщины. Я проверил, работает ли диктофон: мы заговорили, и он включился автоматически, записывая каждое слово.

— Доминик сказал вам, что она умерла. Но это неправда.

— Не может быть, — сказал он тихо. Грудь у него вздымалась и опускалась, я испугался, вдруг у него случится инфаркт.

— Я сам узнал об этом десять дней назад. И даже без особых проблем.

Он не ответил. Я внимательно за ним наблюдал: он отвернулся к стене, не открывая глаз. Губы у него дрожали. Он шумно, с присвистом, дышал, надувая щеки.

— Я скоро с ней встречусь. Могу спросить у нее все, что хотите. Вы только должны рассказать мне, что тогда произошло.

— Да как вы смеете! — прошептал он.

— Вы что, не хотите узнать правду?

Казалось, он размышляет. Все, теперь он у меня в руках. Он этого не ожидал, он тоже недооценивал Себастьяна Цёльнера! От возбуждения я не мог усидеть на месте, подошел к окну и заглянул сквозь пластины жалюзи. С каждым мгновением огни в долине становились все ярче и отчетливее. Круглые кусты выделялись в сумерках, словно выгравированные на меди.

— На следующей неделе я поеду к ней, — сказал я, — тогда я смогу у нее спросить…

— Только не на самолете, — прервал меня он.

— Нет-нет, — успокоил я его. Бред какой, он все-таки не в себе. — Вы дома. Все в порядке.

— Лекарства у постели.

— Очень хорошо.

— Идиот! — спокойно сказал он. — Вы должны положить их в чемодан.

Я уставился на него:

— Положить в чемодан?

— Мы едем к ней.

— Вы шутите!

— Почему?

— Я могу передать ей все ваши вопросы. Но это невозможно. Вы для этого слишком… больны. — Я чуть было не сказал «стары». — Я не могу взять на себя такую ответственность. — Это что, мне снится или мы и вправду говорим о поездке?

— Вы не ошиблись, вы ничего не перепутали? Вас не обманули?

— Себастьяна Цёльнера, — начал я, — никто никогда не…

Он презрительно засопел.

— Нет, — сказал я. — Она жива и… — Я замялся. — Хотела бы с вами поговорить. Вы можете по телефону…

— Нет, только не по телефону. Неужели вы упустите такую возможность?

Я потер лоб. Что случилось, разве я вот только что не владел ситуацией? Каким-то непостижимым образом все выскользнуло у меня из рук. А ведь он прав: мы пробудем в пути дня два, я и не надеялся, что мы столько времени проведем вместе. Я могу спросить его о чем угодно. Мою книгу станут цитировать вечно, ее будут читать студенты, в трудах по искусствоведению будут приводиться из нее отрывки.

— Как странно знать, — произнес он, — что вы вторглись в мою жизнь. Странно и неприятно.

— Вы же знаменитость. Вы ведь всегда именно к этому и стремились. А быть знаменитым означает терпеть при себе кого-то вроде меня. — Не знаю, зачем я это сказал.

— В шкафу лежит чемодан. Положите в него что-то из моих вещей.

Я с трудом переводил дыхание. Это же невозможно! Я надеялся застать его врасплох и сбить с толку, чтобы заставить заговорить о Терезе. Но у меня и в мыслях не было его похищать!

— Вы много лет никуда не ездили!

— Ключи от машины висят у входной двери. Вы же водите машину?

— И даже очень хорошо.

Он что, правда собирается прямо сейчас, вот так просто, вместе со мной?.. Он точно спятил. А с другой стороны, разве это меня касается? Конечно, поездка повредит его здоровью. Зато раньше выйдет книга.

— Ну, в чем дело? — спросил он.

Я присел на край постели. Спокойно, размышлял я, только спокойно! Все нужно обдумать! Я мог просто послать все к черту и уйти; он заснет, а к завтрашнему утру все забудет. И тогда я упущу единственный в своей жизни шанс.

— Ну так пойдем! — Я вскочил, пружины кровати взвизгнули, он вздрогнул.

Несколько секунд он сидел не шевелясь, как будто не мог в это поверить. Потом он медленно протянул руку. Я подставил ему свою и в то же мгновение понял, что ничего уже не изменить. На ощупь она была прохладной и мягкой, но ухватилась за мое предплечье на удивление крепко. Я поддержал его, он соскользнул с кресла. Я замешкался, он потащил меня к двери. В коридоре он остановился, я решительно потянул его дальше. На лестнице я уже не понимал, кто из нас кого ведет.