Даниэль Кельман - Последний предел

Я прислонился затылком к облицованной кафелем стене и поставил книгу себе на грудь. «Вечернее солнце, разложенное на цвета спектра», «Отрешенная молитва Магдалины» и прежде всего «Размышления во время прогулки перед сном» по мотивам самого знаменитого стихотворения Риминга: почти неразличимый силуэт человека, одиноко бредущего сквозь свинцово-серую тьму. Собственно, только как дань уважения Римингу «Размышления» были показаны на выставке художников-сюрреалистов, где на них случайно обратил внимание Клас Ольденбург {10} . Два года спустя при посредничестве Ольденбурга одна из наименее удачных работ Каминского, «Обретение веры святым Фомой», экспонировалась на выставке поп-арта в галерее Лео Кастелли в Нью-Йорке. К названию картины организаторы добавили «painted by a blind man» [11], а рядом поместили фотографию Каминского в черных очках. Узнав об этом, он так разозлился, что на две недели слег с лихорадкой. Выздоровев, он обнаружил, что отныне знаменит.

Я осторожно вытянул затекшие руки и потряс сначала правой, а потом левой; книга была довольно тяжелая. Сквозь приоткрытую дверь мой взгляд упал на картину, изображавшую старого крестьянина. Он держал в руках косу и гордо ее рассматривал. Картина мне нравилась. В сущности, нравилась больше, чем те, о которых я писал изо дня в день.

Прежде всего из-за слухов о его слепоте слава Каминского внезапно обошла весь мир. А когда его заверения, что он все еще видит, постепенно развеяли слухи, ситуацию уже нельзя было изменить: Музей Гуггенхейма организовал ретроспективный показ его работ, цены на его картины достигли головокружительных высот, фотографии запечатлели художника с четырнадцатилетней дочерью, в ту пору действительно хорошенькой девочкой, на вернисажах в Нью-Йорке, Монреале и Париже. Но зрение у него все ухудшалось. Он купил дом в Альпах и, поселившись в нем, стал жить затворником.

Шесть лет спустя Богович организовал в Париже последнюю выставку Каминского. Двенадцать больших картин, снова написанных темперой. Почти исключительно светлая палитра, желтый и голубой, кричаще-яркий зеленый, прозрачные бежевые тона; переплетающиеся потоки, в которых, стоило чуть отойти от картины или прищуриться, внезапно обнаруживались дотоле скрытые широко раскинувшиеся ландшафты; холмы, деревья, свежая трава под летним дождем, неяркое солнце, просвечивающее сквозь пелену молочно-белых облаков {11} . Я стал перелистывать медленнее. Эти картины мне нравились. От некоторых я просто не мог оторваться. Вода постепенно остывала.

Но благоразумнее было не признаваться, что их любишь, они получили убийственные рецензии. Критики сочли их безвкусицей, неловким промахом, проявлением болезни автора. На последней фотографии форматом в целую страницу Каминский, опираясь на трость, в черных очках, со странно безмятежным лицом медленно брел по залам выставки. Поеживаясь, я захлопнул книгу. Опустил ее на пол — и, как оказалось, прямо в большую лужу. Проклятие, теперь ее даже на блошином рынке не продать. Я встал, вытащил пробку и некоторое время наблюдал, как вода маленьким водоворотом уходит в слив. Посмотрел на себя в зеркало. Ну, где лысина? Нет никакой.

Почти все, кому приходилось слышать, что Каминский еще жив, удивлялись. Трудно было поверить в то, что он еще существует, где-то далеко в горах, в большом доме, в тени слепоты, под сенью славы. Что он следит за теми же новостями, что и мы, слушает те же радиопередачи и что он вообще принадлежит нашему миру. Я понимал — уже давно пора написать книгу. Моя карьера хорошо начиналась, но потом в ней наступил спад. Сначала я подумывал о полемике: не обрушиться ли в печати на какого-нибудь известного художника, а то и на целое направление; я мечтал о сокрушительной критике в адрес фотореализма, потом о защите фотореализма, но внезапно фотореализм вышел из моды. Так почему бы не написать чью-нибудь биографию? Я долго колебался, не зная, кого выбрать: Бальтюса, Люсьена Фрейда или Каминского, — но тут умер Бальтюс {12} , а Люсьен Фрейд {13} , по слухам, уже выбрал себе в биографы Ханса Баринга. Я зевнул, вытерся и натянул пижаму. Зазвонил телефон отеля, я прошел в комнату и, не подумав, снял трубку.

— Мы должны поговорить, — сказала Эльке.

— Откуда у тебя мой номер?

— Не важно. Мы должны поговорить.

Наверное, это действительно срочно. Ведь она сейчас в командировке по делам своего рекламного агентства, обычно она не звонила с дороги.

— Слушай, давай отложим. Я очень занят.