Даниэль Кельман - Последний предел

А вот и символистская живопись. Он написал сотни таких работ, едва окончив школу, вскоре после смерти матери, в одиночестве, в наемной квартире, затаившись под защитой швейцарского паспорта в оккупированном Париже. Почти все эти работы он впоследствии сжег, немногие увидевшие свет были вполне бездарны: золотистый фон, беспомощно написанные соколы над деревьями, на которых растут тупо уставившиеся в пространство человеческие головы, тяжело взгромоздившаяся на цветок навозная муха, неуклюжая, будто из бетона. Бог знает, что заставило его такое написать. На мгновение книга опустилась в мыльную пену; блестящие белые хлопья, казалось, поползли вверх по странице, я стер их ладонью. Со старым рекомендательным письмом Риминга, он отправился в Ниццу, чтобы показать свои работы Матиссу, но тот посоветовал ему изменить стиль, и Каминский в растерянности вернулся домой. В 1946 году на экскурсии в соляных копях Клэрана он отстал от проводника и несколько часов блуждал в заброшенных штольнях. Когда его нашли и подняли на поверхность, он заперся у себя в комнате и не выходил целых пять дней. Никто не знал, что произошло на самом деле. Но с тех пор он стал писать совершенно по-другому.

Друг и меценат Доминик Сильва снял для него мастерскую. В ней он работал, изучал перспективу, композицию и теорию колорита, уничтожил все эскизы, начал заново, уничтожал и начинал снова. Два года спустя при посредничестве Матисса в галерее Теофраста Ренонкура в Сен-Дени состоялась его первая выставка. Там он впервые показал — я перевернул страницу — новый цикл картин: «Отражения» {7} .

Сегодня весь этот цикл выставлен в Музее Метрополитен в Нью-Йорке. Изображения зеркал, под разным углом стоящих друг против друга. На картинах открывались серебристо-серые переходы, теряющиеся в бесконечности, слегка изогнутые, затопляемые зловещим, холодным светом. Детали рам или пятнышки и пылинки на стекле повторялись в зеркальных пространствах, образуя ряды постепенно уменьшающихся копий, пока вовсе не исчезали где-то вдалеке. На некоторых полотнах, словно по недоразумению, можно было различить детали облика художника, руку, сжимающую кисть, угол мольберта, на первый взгляд случайно запечатленные и размноженные одним из зеркал. Там над одной свечой выгибались сразу десять одинаковых узких язычков пламени, здесь два поставленных под прямым углом зеркала, в которых благодаря отражению одного в другом возникало третье, где вещи представали уже не в зеркальной перспективе, а как они есть в действительности, настолько искажали усеянный бумагами стол с притаившейся в углу открыткой — репродукцией «Менин» Веласкеса, — что он превращался в странное в своей симметричности, невероятно сложное нагромождение оптических иллюзий. Андре Бретон {8} посвятил этому циклу восторженную статью, три полотна купил Пикассо, казалось, что уж теперь-то Каминского ждет слава. Но он не прославился. Никто не знал почему; просто не прославился, и все. Спустя три недели выставку закрыли, Каминский забрал картины и уехал домой, никому не известный, как и прежде. На двух фотографиях Каминский был снят в огромных очках, напоминающих глаза стрекозы. Он женился на Адриенне Маль, владелице процветающей писчебумажной фабрики, и год с небольшим прожил безбедно. Потом Адриенна ушла от него с новорожденной Мириам, а брак был расторгнут.

Увлекшись, я не заметил, как пустил кипяток, — и чуть не взвыл от боли; поменьше, вот так, хорошо. Положил книгу на край ванны. Мне о многом нужно было с ним поговорить. Когда он узнал, что теряет зрение? Почему развелся с женой? Что произошло в соляных копях? Я записал на диктофон суждения его знакомых, но мне нужны были его собственные высказывания, факты, которые он еще никогда никому не сообщал. Надо, чтобы моя книга вышла сразу после его смерти, как раз тогда он ненадолго вызовет всеобщий интерес. Меня пригласят на телевидение, я буду рассказывать о нем, а в нижнем углу кадра белыми буквами высветится мое имя и пояснение; «Биограф Каминского». Это обеспечит мне место в штате какого-нибудь крупного художественного журнала.

Книга уже изрядно пропиталась влагой. Я пропустил оставшиеся «Отражения» и открыл репродукции небольших картин следующего десятилетия, написанных маслом и темперой. Он снова жил один, Доминик Сильва регулярно присылал ему деньги, а иногда продавал одну-две работы. В его палитре стали преобладать более светлые тона, творческая манера стала более лаконичной. Теперь он писал отвлеченные, едва узнаваемые пейзажи, городские виды, этюды оживленных улиц, растворявшихся в густом тумане. Прохожий влек за собой свой расплывающийся силуэт, горы поглощало месиво облаков, башня, казалось, делалась прозрачной под напором слишком яркого фона, проступавшего сквозь ее контуры; напрасно вы пытались их различить: то, что минуту назад вы принимали за окно, оказывалось солнечным бликом, деталь искусно украшенной каменной кладки превращалась в причудливой формы облако, и чем дольше вы рассматривали картину, тем меньше на холсте оставалось от башни {9} . «Это совсем просто, — сказал Каминский в своем первом интервью, — и дьявольски трудно. Я ведь слепну. Вот это я и пишу. И ничего больше».