Ион Агырбичану - «Архангелы»

Я тебе не писал еще про Гурень и про здешний народ. Село красивое, дома каменные, в немецком стиле (соседнее село — немецкое), крестьяне все зажиточные, но безо всякой склонности к грамоте. Главное, о чем я должен тебе сообщить, следующее: оказывается, посылая меня в Гурень, мне готовили ловушку. Дело вот в чем: как и в любом селе, в Гурень есть священник, и здешний священник был однокашником моего отца. Что ж тут особенного? А то, что у священника есть дочь-невеста, Лаура, и ее я называю ловушкой. Прежде всего ты должна знать, что профессор Марин благоволит ко мне, но, возможно, еще больше благоволит он к моему отцу и, как мне кажется, выбрал для меня это село, посоветовавшись с отцом.

Такое впечатление сложилось у меня оттого, что, провожая меня в Гурень, отец был весьма доволен, а отец Поп встретил меня с неподдельным восторгом. Он приглашал и даже настаивал, чтобы я поселился у него: мол, в доме пустует совершенно отдельная комнатка, которой пользуются как канцелярией. Его не на шутку рассердило мое непреклонное решение жить в школе. Но отказаться у них обедать я не смог — готовить мне здесь некому, крестьяне отказываются от подобной повинности.

— Мне было бы чрезвычайно неприятно видеть вас голодным в Гурень, — заявил мне священник, недовольный тем, что я отказался у них поселиться.

Домнишоара Лаура — девушка лет восемнадцати, росту среднего, кругленькая, очень веселая и пышущая здоровьем. Характером она похожа на мою сестру Мариоару и потому с первых же дней стала мне симпатична. Она знать не знает о замыслах своего отца и ничуть не старается мне понравиться, беспрестанно болтая всякие глупости, хотя родители строго за это на нее поглядывают. Мне она рада, потому как наконец-то в Гурень появился молодой человек, с которым можно поболтать и посмеяться. Дольше ни о каких чувствах и речи нет. Но поверь, случись на меня даже общая охота родителей и дочки, успеха бы она не достигла.

Моя жизнь, моя душа настолько полны тобой, моя милая Эленуца, что страшно мне только одно: потерять тебя! А если ни тебе, ни мне ничего не угрожает, то почему бы не скрасить дни и домнишоаре Лауре? Ты не завистлива, а значит, и не ревнива и знаешь, что между молодыми людьми бывают отношения не только любовные. Как видишь, я счел неприличным поселиться в семействе священника, коль скоро не в силах оправдать возлагаемые на меня надежды. В душе своей я храню сокровище — твою любовь, драгоценная Эленуца, — но думаю, ты уподобишь меня скупцу, который зарывает клад в землю, обрекая на нищету и прозябание всех вокруг, если все свои дни я буду проводить в одиночестве, наслаждаясь в тишине своим счастьем. Я думаю, что господь бог лишит нас счастья, если мы станем себялюбцами и не поделимся с окружающими хотя бы капелькой дарованного нам света. Делясь, я думаю, мы ничего не потеряем, напротив — сокровище наше станет еще драгоценнее. Мне еще кажется, что домнишоара Лаура счастлива сама по себе невинным счастьем молодости и здоровья и мое появление было для нее лишь предлогом, обнаружившим природную жизнерадостность ее юной души.

Волосы у нее светлые, глаза голубые и очень добрые, и попадья то и дело покрикивает и одергивает ее. Но я прекрасно вижу, что родители сердятся только для порядка, а в душе довольны царящим у них в доме весельем.

Но сколь бы ни была мила домнишоара Лаура, ей, увы, далеко, как до неба, до тебя, дорогая Эленуца! Даже если бы я не знал тебя, влюбиться в нее я бы никогда не смог. В ней, бедняжке, нет и следа той удивительной тайны, которой полна твоя улыбка, каждое твое движение и которая потрясает меня до глубины души, заставляя с восторгом глядеть на тебя, думать о тебе, чувствовать себя твоим рабом! Достоинства Лауры могут разбудить человеческое сердце, но в ней нет ничего, перед чем благоговела бы душа. Впрочем, вполне возможно, что я слишком суров к бедной девушке.

Частенько я корю себя за то, что не в силах веселиться вместе с Лаурой. Бывают дни, когда мне трудно и слово вымолвить. Память о тебе доставляет мне боль почти физическую, и мне кажется, я ее не перенесу. В эти минуты мне кажется, что, кроме тебя, вообще ничего нет на свете, и я отдал бы весь мир за возможность остаться с тобою вдвоем. Извинением моему душевному ничтожеству, которого я стыжусь, обретая рассудок, может быть только то, моя милая Эленуца, что я так крепко, так глубоко люблю тебя и терзаюсь болью, какой никогда не испытывал и какая, мне кажется, принадлежит иному, чуждому миру и переносит меня с родной земли в мрачные и ледяные края.