Каталин Флореску - Якоб решает любить

— Вот хроника нашего села, — послышался голос француза Диманша, затем зашелестела бумага. — Она начинается с мая тысяча семьсот семьдесят второго года. Имя Фредерика должно быть в самом начале. Вот оно, прямо на первой странице: «Прошел месяц с тех пор, как наш первый судья Фредерик Обертин, который привел нас в Банат, во время сильного дождя перед собравшимися почтенными персонами и инженерами из Темешвара и в присутствии Его Сиятельного Превосходительства Барона обратился ко всем нам, ожидающим на границе села, чтобы вступить во владение своими домами: „Добро пожаловать в Трибсветтер! Трудитесь усердно и размножайтесь, тогда у нас будет здесь будущее!“»

— Не обязательно читать нам всю книгу. Как написана его фамилия? — спросил дед.

— Обертин, на «О» .

— Ну вот, — воодушевился дед. — А имя?

— Последняя буква «k», а не «с».

Бургомистр застучал кулаком по столу. Ему пришлось стучать изо всех сил, чтобы люди умолкли и послушали его.

— Братья, мы ведем дела с венграми, болгарами и румынами. Даже с евреями. До недавних пор цыгане латали нам кастрюли, и сейчас мы отдаем точить ножи этому цыганенку, Сарело. Здесь живет даже один серб, и некоторые из вас носят костюмы, сшитые его женой. Но все это никак не меняет того, что мы, хоть и были лотарингцами, эльзасцами, французами и немцами, все-таки стали швабами. Прошу проголосовать по поводу моих предложений. И чтобы в мае устроить праздник освящения знамен.

Тут вступил отец Шульц:

— Я всех вас знаю. Многих из вас я крестил, конфирмовал и венчал. Как и многих ваших детей, которым, возможно, вскоре предстоит отправиться на войну за наше дело. Поэтому мне сейчас нелегко сказать, что я как служитель Господа считаю эту войну необходимой. Нас возглавляет лучший полководец всех времен, поэтому и с Божьей помощью она скоро завершится нашей победой. Хайль Гитлер!

Задвигались стулья, и Гитлера стали восхвалять сначала отдельные голоса, а потом целый мужской хор.

Сквозь этот гвалт я отчетливо услышал голос отца:

— А вы хорошо подумали, что будет, если война придет к нам? Легко хотеть войны, когда она в Польше. Но кто будет заботиться о земле, если все наши сыновья уйдут? Я вас не понимаю, может, потому, что никогда не был одним из вас. Но я знаю, что для меня моя земля важнее вашей войны. Я крестьянин, а не солдат, так что мне на вашего лучшего полководца…

Дальше я не прислушивался, потому что на улице показалась Катица, босая, как и я, волосы заплетены в косички. Она поймала курицу, успевшую выскочить из мешка, и принесла ее мне. Не говоря ни слова, вытащила из сумки толстую нитку и привязала один конец к шее курицы, а другой — к моей ноге.

— Вот так, теперь курица никуда от тебя не денется, — сказала она по-румынски.

Я прижал указательный палец к губам, чтобы она замолчала, и пригнулся пониже.

— Мужчины говорят о войне, — прошептал я.

— Мой папа тоже все время говорит о ней. Говорит, что для сербов это плохо кончится, — ответила она.

— Ты Катица-сербка? — спросил я, будто и так не знал.

— Я относила платье заказчице домой. А ты Якоб? — спросила она.

— Якоб Обертин.

Курица мирно копошилась на другом конце нитки, я медленно согнул ногу и притянул птицу к себе. Отвязал нитку, взял курицу под мышку и выпрямился.

— Куда ты носишь этих кур?

— Рамине. Это ей за мои рождения.

Катица засмеялась:

— Сколько же их было у тебя?

— Два. Хочешь, пойдем со мной?

Сунув курицу в мешок, я закинул его на плечо, и мы вместе пошли к Цыганскому холму. На этот раз у меня получалось почти все: я сумел перепрыгнуть через яму и сам донес мешок до вершины холма. Правда, весь взмок и никак не мог отдышаться.

— Что с тобой? — спросила Катица.

— У меня слабая конституция.

— Что такое «конституция»?

— Так говорят темешварские врачи и Непер. Это значит, что ты болеешь больше, чем не болеешь.

Она пожала плечами, и мы вступили в темное, дымное царство Рамины.

Руки у господина Кирша были огромные, как медвежьи лапы. Рассказывали, что раньше он был боксером, причем очень неплохим, но астма перечеркнула его планы. При разговоре он начинал задыхаться через каждые несколько фраз и хватал ртом воздух. Казалось, будто слова застревают у него во рту, а потом вырываются через узкий проход по одному. Поэтому каждый его монолог о нашем превосходстве и превосходстве немецкой армии превращался в забег с препятствиями.