Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

Мои дела худы. Истоптав все приемные — где встречал и улыбки, и оскорбления, и прямые угрозы, — решил всеми возможными способами добиться разрешения на отъезд в Париж. В этом обещал содействовать мне и князь Белопольский, но от него ни слуха ни духа. Остается расчет лишь на собственные силы, а они не более воробьиных.

Приезжал Леонид, хотя в записке, отправленной из Белграда с оказией, я просил его не пытаться найти меня, а лишь прислать кое-что из моих вещей (лучшие из них — увы! — уже проданы здесь при помощи ловкого посредника). Леонид умолял простить его, пытался всевозможными способами объяснить свой подлог и свое поведение, направленное якобы на мое же спасение. Я оставался непреклонен. И — странно все же! — смотрел на него, никак не чувствуя в нем сына, плоть и кровь свою, будто на чужого, будто на адвоката, нанятого защищать интересы кого-то третьего... Леонид, отчаявшись в попытках примириться, пытался навязать мне деньги. «Они дурно пахнут, сударь. — сказал я твердо. — Они ворованные. Ничто не заставит меня принять хоть копейку!» Внезапно он заплакал. Будто бы искренне. Таким я его никогда не видел. Стал клясть свое одиночество и злой рок, отнимающий у него самых близких и дорогих людей. (Судя по всему, Екатерина Мироновна, решившись окончательно, порвала с ним полностью, доверившись наконец зову истерзанного своего сердца. Бог ей судья!..) Леонид упал передо мной на колени, стал истово целовать руки. Я с трудом вырвался и ушел, спрятался от него. Timeo Danaos et dona ferentes — боюсь данайцев, даже дары приносящих.

Становлюсь обывателем — беженцем, думающим о еде и о том, как прожить каждый вновь наступающий день. Оказывается, это проще, чем давать объяснения историческим процессам. Чувствую, погибаю — и нравственно и физически. Устаю, простужаюсь. Еще три-четыре таких месяца, и мне уже не поможет Париж...

Поистине, не зная, где упадешь, торопись подстелить соломку. Неделю назад пришло мне в голову, что не все я сделал, действую кустарно, а голос мой — «глас вопиющего в пустыне». Надо будить общественное мнение, открывать людям глаза, призывать под свои знамена... Вере в силу печатного слова меня учили с детства. Одним словом, написал я гневную статью о продаже народного добра, в которой называл подлинные лица и подлинные деяния этих лиц. А затем, переписав набело, понес в редакцию русской, судя по заявлениям — весьма либеральной газетенки, обосновавшейся здесь как дома. И принят был, надо сказать, подобающим образом. Обласкан. И заверен, что статья будет опубликована чуть ли не в следующем номере. Дни, однако, бежали, а статья не появлялась. Придя за справкой, я встретил на месте редактора уже другого человека — прямого и резкого, с офицерской выправкой, который сказал, что печатание моих побасенок требует согласования с рядом лиц, чье мнение газета здесь выражает, и просит наведаться как-нибудь днями... Вечером, вернувшись «домой», застал на самом видном месте возвращенную мне статью с запиской, где говорилось прямо: газета статью напечатать не имеет возможности ввиду вздорности обвинений в адрес лиц, широко известных в обществе, чье положение и заслуга — лучшая гарантия от моих упреков и беспочвенных подозрений... etc, etc... Но это еще не все! События, развернувшиеся тем же вечером, напоминают повествование Элена Сю. Ко мне подошли двое. В масках! И, взяв за руки, оттащили в дальний угол двора и пригрозили убийством, если я не оставлю свои писания... навсегда! Все это очень грустно.

Людей, подобных этим, в масках, здесь множество, сомневаться не приходится. Как и в том, что отправить на тот свет такого старика, как я, дело не сложное. Думайте, профессор, думайте! Снова жизнь задает вам непростую задачку!..

Внезапно разыскал меня Здравко Ристич. Появление старого корсара растрогало меня: проделал долгое, трудное и не дешевое путешествие из Каттаро лишь для того, чтобы повидаться, привезти оставленные мною вещи (признался, что говорил с Леонидом, и тот сказал, что я не вернусь) и некоторую сумму денег. которую он готов ссудить мне (поклялся, что деньги, принадлежат ему, а не Леониду). Да, все же именно добрые и высокопорядочные люди — двигатели прогресса, двигатели истории! Они — опора мира. Вопрос о переезде в Париж таким образом приобретает практические очертания. В Париж, в Париж! Там чище воздух. Там цвет эмиграции нашей. Там легче будет бороться против «Торгового дома Врангеля и К°»! Итак, вперед!»