Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья

Вроде бы она переехала куда-то. То ли в Бельгию, то ли в Швецию.

Леонид Витальевич Шабеко, последний из семьи петербургской ветви Шабеко, впал в бедность, опустился на самое дно эмигрантской нищеты, откуда, как известно, не поднимается уже никто.

Существование с отцом под одной крышей становилось невозможным. Ксения всегда считала его плохим отцом, он ее теперь — неблагодарной дочерью, получающей от него все и не желающей ответить ему хотя бы уважением. После переселения из Югославии все казалось ей прекрасным — осенний Париж, пестрая доброжелательная толпа на Елисейских полях и Больших бульварах.

«Кэт» снова стала Ксенией, княжной Белопольской, — правда, этот титул здесь ничего не стоил. Но она вступала в совсем новый, неведомый ей мир, потому что не было в нем ни бандитов Дузиков и Орловых, ни жандармов Издетских, здесь не утверждали свою правоту револьверными выстрелами. Однако скоро Ксения поняла, что она на особом — эмигрантском положении в этом прекрасном городе, где каждый эмигрант обязательно политик, а ее собственный отец вторично совершал немыслимый идейный кульбит. Первый — в Петербурге, когда ко всеобщему изумлению он порвал со своим кругом, превратившись из статского советника с большим будущим в рядового думского горлопана, проповедующего кадетские лозунги, — пока большевики не выгнали его из столицы. Гражданская война ожесточила князя: царя не существовало, и вообще все перепуталось — партии с их программами, лидеры, без зазрения совести блокирующиеся со вчерашними противниками, и он сам — переродившийся, переживший эвакуацию, потерю сыновей, обиду, которую ему нанес отец, не пожелавший оставить родину. Когда сломался Белопольский? Он и сам вряд ли мог припомнить. Счастье, что Вадим Николаевич смог сохранить хоть то, что нес в саквояже и уже в Севастополе переложил в специальный потайной пояс, охватывающий его живот. Пояс и обеспечил его сравнительно безбедное существование во Франции, куда он направился сразу из Крыма на французском крейсере «Вальдек Руссо», не сделав попытки задержаться в Константинополе. Может быть, там, увидев неуправляемые толпы беженцев, он понял, что русскому человеку нужна только твердая власть? Или уже в Париже, среди эмигрантов?

Монархическая идея возвращалась к нему, захватывала целиком. Князь Белопольский принялся вновь служить ей. Недоверие части русской аристократии, знавшей метаморфозы князя Белопольского, он преодолевал с завидным спокойствием и упорством. Белопольский никого не старался переубедить, он работал: выступал на собраниях, со статьями — в монархических газетах и журналах. Его охотно печатали: был умнее и толковее других. Лучше излагал то, что требовалось, — не так, как иные твердолобые, которые думают, будто Николай II несколько задержался в Ставке и вот-вот появится в Зимнем дворце...

Белопольский поехал на Рейхенгальский съезд монархистов — наблюдателем. Съезд «чистых монархистов» разочаровал его: опять группы, опять споры, взаимные оскорбления, перечисление старых обид. Опять спесивый Сенат — каждый норовит сесть «повыше» соседа. Рейхенгаль, однако, оказался сложнее, чем предполагал Белопольский. Теперь мало оказалось вернуться в монархическую среду. Следовало заявить о принадлежности либо к «николаевцам», либо к «Кирилловнам» — расслоение столпов реставрации легитимной монархии началось под руководством «Высшего монархического совета», продолжалось на парижском совещании в конце 1922 года под председательством Трепова. Династический вопрос стал основным. Сторонники Кирилла призвали русских монархистов к неподчинению парижскому совещанию, объявили «Высший монархический совет» мятежным, подлежащим роспуску. Монархический совет принялся исключать из своего состава кирилловские организации. Белопольский сделал выбор: стал ярым «николаевцем». Царский двоюродный братец оказался самозванцем. Он постарался приблизиться к окружению великого князя Николая Николаевича, сделался одним из его политических советников.

Белопольский снимал в беженском районе Пасси, на улице Оффенбаха, пристойную комнату на четвертом этаже с двумя окнами и балконом. С приездом дочери из Югославии комнату перегородили ширмами. В чуланчике Ксения стала создавать кухонное хозяйство: купила спиртовку, сковородку, чайник, кастрюльку, несколько тарелок, чашек, вилок, ложек и ножей.

Вадим Николаевич редко бывал дома подолгу. Часто задерживался в Шуаньи, на встречах единомышленников, исполняя эмиссарские поручения великого князя. Но даже находясь в Париже, он не каждый день приходил ночевать, а уж обедать или ужинать — совсем редко. Конечно, жизнь «на Пассях» — не пансионат на Адриатике, но тут, вокруг нее, гудел миллионный город. Район, облюбованный русскими эмигрантами, менее всего привлекал княжну. Их жизнь была достаточно знакома ей по Турции и Югославии. Быстро минуя улочку Жака Оффенбаха, Ксения ежедневно отправлялась в поход по Парижу, точно в плавание без карт, без компаса и всякой цели, открыв сердце новым впечатлениям, жадно присматриваясь к чужой жизни. Она была молода, — тяжелое прошлое не оставило следов на ее смуглом овальном лице с голубыми глазами, ее белокурые пышные волосы отросли. Ксения — высокая и прекрасно сложенная — была красива. Она знала, что красива, и это оправдывало ее беспечность, ее прогулки и отказ от попыток найти работу, о чем в последнее время не раз уже говорил ей отец.