Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья

— Не могу. Увольте. Со временем... У меня язык не поворачивается. Я ваш верный друг.

— Я верю, Лев Федорович. Вас послал сам Бог, услышав мой «SOS!».

— Если вы только пожелаете, я... чем могу... Мне все кажется, я уже встречал вас где-то раньше.

«Большой милый ребенок, — подумала Белопольская. — Как он мог сохраниться в нашем лихолетье и выжить?»

Вернулся Грибовский — с видом победителя, похлопывая блокнотиком о ладонь, ожидая вопросов и не скрывая своего торжества.

— Кельнер, — щелкнул он пальцами сухо и громко, как кастаньетами. Примчался официант. — Что же ты, братец! — грозно посмотрел он поверх его головы. — Гости у тебя скучают. Где гусь? Запамятовал?

— Команды ждем, господин-с-с.

— Скачи за гусем. Пять секунд, ясно? — и, сев, сказал: — Принимаю поздравления. Беседа с Гукасовым — двести строк на первую полосу. Придется нашему ящеру Полякову франков сто готовить. На меньшее не пойду. Завтра я приглашаю вас на обед.

— Что же рассказал тебе керосинщик?

— Сенсация! Разругались они со Струве вдрызг, представляешь?! Петр Бернгардович уходит из «Возрождения», собирается издавать свой еженедельник.

— На какие шиши, интересно? Впрочем, выкрутится. Ксения Николаевна совсем засыпает от наших разговоров,

— Вот это зря: Ксения — человек! У меня есть и заголовок: «Кто победит: идеи Струве или гукасовские миллионы?» А? Каково?!

За соседним столиком сидела странная компания: двое русских и немец, вероятно, — рыж, щекаст, с усиками а-ля Вильгельм и военной выправкой. Один из русских — старик за семьдесят, его возраст выдавали апоплексического цвета лицо и красный затылок, нависший широкими складками. Второй выглядел еще более неряшливым — нечесаные волосы, нечесанная борода с остатками еды, шарф вместо галстука, потертый пиджак. Русские спорили во весь голос, размахивая руками. Старший, возражая, хохотал обидно. Вид у них был точно у помешанных. Немец, перед которым стояла почти пустая бутылка шнапса, сидел, тупо глядя в стол. Иногда он поднимал бычьи, бессмысленные глаза и поводил ими по лицам соседей, точно удивляясь обществу, в котором оказался.

— Трагедия, милый мой, трагедия, — выкрикивал тот, что помоложе, теребя бороду и дергаясь. — Мы здесь обречены. Умирать мы всегда умели лучше, чем жить. Равнодушные под дулом пулемета, покорные на плахе, — у нас нет будущего. Из нашего вшивого, тифозного поколения никто не нужен новой России.

— Ну уж это бабушка надвое сказала, — возражал старик. — Интеллигенция — соль земли, хранитель культуры нашего народа.

— Интеллигенция во всем искала благо: в курных избах, кислом запахе овчины, общей неграмотности и поверьях, доставшихся то ли от монголов, то ли от викингов. Все поднимала на щит потому, что пахло родными лаптями да онучами. Интеллигенция бросила народ! Мы удрали, как крысы с тонущего корабля, со своими знаниями, талантами, энергией, величием духа. Пока мы в парижах и берлинах чешем затылки, большевики выращивают новую интеллигенцию. Мы никому не нужны. Почему ты против очевидности?

— Потому, что ты не прав: у молодых есть выход — вернуться.

— И служить большевикам?

— России.

— Россия — это большевики, милый мой. И не надо уподобляться страусу.

Третий за столиком дернул головой, повел глазами, выпятил грудь и вдруг принял позу, выражавшую, как ему казалось, гордость и презрение к собеседникам.

— Пфуй, — выдохнул он презрительно. — Мы, немц, не боимсь русски плохи тарог, лэс и фаш зольдат. Мы, немц, боимсь, если нарот перет ружье и поет, когда умирайт, — он действительно оказался немцем. И вдруг выругался: Сфолочь... швайн... большой сфолочь...

— А этот немец — с душком, — заметил Грибовский. — Дать ему в морду, что ли?

— Оставь, Толя. Нам идти надо, — пытался остановить его Анохин.

— Эй ты! — Анатолий оказался рядом с немцем и взял его за лацкан пиджака. — Чего кричишь, как ишак на закате? Тихо чтоб было, ruhig, ясно?

— Jawoh! — немец тут же сдал, голова его упала на грудь, глаза остекленели от бессилия.

Alter Hund! [51] Старый пес (нем.). Chutzbah! [52] Немецкое ругательство.

Du, Scheise! Setzen sie, bitte [53] Ты, дерьмо! Сиди, пожалуйста (нем.). — решительно вмешался Анохин, отодвигая Грибовского. — Что подумает Ксения Николаевна, Толя? Ты как оглашенный влезаешь в любой скандал. Что с тобой?

— Грустно — не более. Темнота, кругом свиные рыла. В морду хочется дать. И застрелиться пора.

— Festina lente, — усмехнулся Лев.

— Уговорил, — серьезно ответил Грибовский. И крикнул обычным своим тоном: — Обер! Обер!..