Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья

Короче, все они — трудовой элемент. Один я нетрудовой. С боями выхлопотал и для себя дело. На моей обязанности пустяки сущие: посуду помыть, за керосином в лавку сходить, обе печки вытопить (это только спичкой чиркнуть да вьюшки открыть: дрова уж положены Ариной или Ананием). Вероятно, и впрямь я не внушаю им доверия как рабочая сила. Берегут. Хотят, чтоб ты деда своего еще при жизни его застала, и на ногах, а не в кровати. Так что торопись, дорогая. Это моя самая святая мечта — обнять тебя, пожить, сколько Бог отпустит, вместе с тобой, как жили мы на крымской даче в благословенные и мирные времена. «Tempora mutantur, et nos mutamur in illis» [35] Времена меняются, и мы меняемся с ними (лат.). — как любил говорить покойный доктор Вове и. Боже, скольких унесло время! Скольких близких потерял каждый из нас!..

И только тут, в конце моего послания, вынужден я сообщить тебе неприятную весть. Поиски Виктора и Андрея безрезультатны. Надежд не оставляю, хотя один из сослуживцев Виктора, отступавших в арьергарде вместе с его полком, сообщил мне, что подвергнулась их колонна активному обстрелу, была разметана по снежной степи, а поутру, когда уцелевшие стали собираться в виду Севастополя, любимого полкового командира среди них не оказалось. Погиб, видно, внук мой Виктор. Мир праху его! Жив был бы — я уверен! — дал знать о себе обязательно либо в России, либо в заграницах. А вот Андрей жив. Верю, жив! Не так давно во сне его видел: худой, черный как головешка, одежда лохмотьями, а сам смеется — весело так, заразительно, как в детстве бывало. Странно, что вестей нет. Отец — стал фигурой заметной, вокруг великого князя крутится. Это раньше мы все о монархии столковаться не могли (помнишь?). Теперь опять бы поспорили... А может, закинула судьба Андрюшу нашего в такие края, что и письма идут как с луны. Читал я, и в Африке, и в Южной Америке русских офицеров полно. Кто в Иностранном легионе кровь проливает за французов, кто в Бразилии или Парагвае на кофейных плантациях здоровье свое губит, жизнь укорачивает... Я все-таки надеюсь, что судьба сохранила его, что где-то бродит он по свету — живой и невредимый...

Написал столько на радостях, что и сил перечесть нет.

Вся наша «коммуна» тебе низко кланяется и желает всего самого доброго, здоровья и успехов. Я же мечтаю только о встрече, а пока — чтоб переписка наша не оборвалась, чтоб ты была счастлива. Хочу знать как можно больше о твоей крымской и теперешней жизни. Отвечай сразу же, я с нетерпением буду ждать твоего письма. Пусть оно будет длинным-длинным... А еще лучше — возвращайся домой, Ксения. Я жду тебя и надеюсь дожить до встречи! Сколько мы должны рассказать друг другу! Разве все напишешь?!

Любящий тебя дед».

«Дорогой дед! Любимый мой дед!

Мы нашлись — это главное. Все остальное — мелочи, потому что ты самый родной мне человек в мире. И ты жив, ты ждешь меня. Значит, есть еще что-то важное в моей жизни.

Не знаю, о чем и писать. Вспоминать о прошлом — трудно. Ведь все началось так невинно — захотелось высунуть нос за ограду нашей дачи, посмотреть, что делается вокруг нее...

Я решилась и шагнула за ограду. Но время для тайной прогулки я выбрала неудачно.

О чем я думала. Боже мой?! Добраться до Симферополя, увидеть отца, пойти в театр, может быть... И это в 1918 году, в Крыму, раздираемом войной, злобой, взаимной ненавистью.

Надо было так не знать жизнь, как не знала ее я, чтобы решиться на такую глупость, на подобный идиотизм (прости!)... И на беду случилась оказия — возчик с телегой, который часть привозил нам на дачу дрова. Я и имени его не вспомню... Но эта телега!! Куда она меня завезла?!

Я не стану описывать тебе того, что случилось со мной потом. Это разорвет тебе сердце. А я хочу, чтобы ты жил долго, чтоб дождался меня.

Я жила страшной жизнью, дед, и выжила только потому, что убеждала себя: это не со мной происходит, это другая женщина бредет по истерзанной, окровавленной земле то с одним, то с другим случайным попутчиком, ест что придется, пьет — да-да, с удовольствием пьет! — мерзкий самогон, спит, не понимая, чья голова сегодня лежит на подушке с нею рядом...

Это другая женщина — это я, безвольная, слепая, не способная ни к каким самостоятельным решениям, — оказалась незаметно и для себя в Константинополе...

Турецкий ад был еще страшнее крымского, и я о нем не стану тебе писать. Потом, потом!.. Бездна, зловонная яма, дно — почти что смерть. Глухота и немота на почве нервного срыва. Не знаю, что удержало меня от самоубийства. Быть может, мелькавшая иногда мысль о тебе и братьях, о том, что вы живы...