Арнольд Цвейг - Радуга

Я не выношу сцен, поэтому беру квитанцию и плачу ровно столько, сколько стоило согласно почтовому тарифу благословенного 1922 года отправление трех заказных писем. Смешно, не правда ли? Правление национальных железных дорог, предусмотрительное и мудрое, все еще хранит верность Бидермейеровским временам. Меня бросает в жар и в холод, я весь дрожу от непередаваемого возмущения. Я — жертва дикой и нелепой общественной несправедливости. А я-то скользил по жизни так осторожно, словно набил себе карманы сырыми яйцами. Знакомо вам это чувство беззащитности перед несправедливостью? Были, наверное, солдатом, не правда ли? Желудок словно сжимается в кулак, а во рту отвратительный привкус. Нет, в эти времена искусственного понижения курса, когда на бирже замирает жизнь, а неприятности сыплются градом и все кругом гудит, как электрический ток в проводах, я хочу только одного, чтобы меня оставили в покое, покуда все эти политиканы не начнут наконец бить отбой.

Разве для того я свалил на своего компаньона газеты, биржу и всю эту кухню, чтобы какой-то Циппедель играл на моих нервах в присутствии молодой дамы, той, которая любит туманное море в нежном сиянии весенних облаков и синеющие вдали горы, как бы выкованные из серебра и поднятые над землей, — любит еще сильнее, чем я. Она сидела в купе у окна и сдержанно улыбалась, но в ее улыбке мне чудилось что-то насмешливое…

Есть такие женщины: вы можете быть с ней близки, если пожелаете, но при этом она два года раздумывает, выйти ли ей за вас замуж; она держит вас на почтительном расстоянии, сохраняя полную свободу, а вам это безумно нравится.

Но кто мог подумать, что последствия будут столь сокрушительны, что все случится так неожиданно, сразу, без промедления — и всему виной какой-то Циппедель.

…Ах, если бы у меня на совести был такой грех, если бы после длительного безделья и пятидневной возни с глиной, дыханием или какой-то там душой я сотворил из этого сырья человека, уж я наделил бы его способностью предвидеть последствия своих деяний, хоть два-три ближайших следствии, не больше; я сделал бы это, раз уж люди непременно должны были появиться на свет и мне при моем всемогущество ничего не стоило сотворить их…

…Сделал бы так, чтобы бедной твари — человеку — не пришлось ощупью блуждать по жизни…

А пока, казалось, все шло прекрасно: поезд уносил нас и укрывшегося за газетой господина Циппеделя все дальше. Я сидел рядом с моей дамой, и на душе у меня творилось черт знает что. О господи, до каких это пор наш брат будет в страхе сносить обиды и унижения? Мы — начинка вагонов для скота и пушечное мясо великой бойни, какие только щелчки и удары судьбы не сыпались на наши головы? И вот — сносить оскорбления на глазах у кроткой, нежной дамы. Она сидела у окна с печатью молчания на устах, бледная, обессиленная, утомленная переживаниями. Сначала, онемев от страха и сострадания, она чуть не плакала; ее поразила явная несправедливость, но потом возмутило мое обывательское малодушие. Почему я не протестовал? Нужно отстаивать свои права, где бы ты ни находился, нужно пресекать несправедливость, защищаться, бороться. Ведь она видела, как этот старик злорадствовал, когда начальник поезда предложил мне уплатить штраф. Да ну? Злорадствовал? Вот старый осел! И я разоблачаю перед ней трусость этого обывателя; прячась за спину власти, за самую неповоротливую в мире государственную машину, обыватель нападает на соседа, потому что тот кажется ему безоружным и действительно безоружен, ибо, на свою беду, наделен проклятым даром быстро и точно предугадывать, чем ему придется поплатиться за тот или иной поступок.

Мы едем дальше, и я вывожу на чистую воду этого художника — господина Циппеделя. Бывают художники и фотографы, мастера и подмастерья. Вот Сезанн был действительно художником. Подавив свою ярость и иронически улыбаясь, хоть я и жертва несправедливости, я стер Циппеделя в порошок. Какой там старый осел? Просто мокрая курица, никчемный человечишка, который под удобным предлогом выливает на ближнего всю грязь своей души и с помощью государства старается раздавить его. Возможно, я просто подвернулся ему под руку и он сорвал на мне раздражение, вызванное домашними неурядицами, или недовольство жизнью и экономическим положением в стране, которое он не умеет использовать в своих интересах. Должно быть, он почуял во мне тихого, неприметного, но удачливого пловца, ха-ха? Может быть, его вывело из себя благополучие, окружающее меня: о, я, осторожный и незаметный еж, вовремя сказал себе «стоп» и спас таким образом пачку ценных бумаг за два дня до того, как по милости государственного банка перед нами разверзлась глубокая пропасть; а может быть, его разозлила моя спокойная веселость — результат долгого общения со смелой и гордой девушкой, согласившейся разделить со мной полную превратностей жизнь. Возможно, что ему пришлась не по вкусу элегантная одежда, желтовато-коричневая от ботинок до кепи, да и пенковая трубка, которая, вероятно, кажется ему непременной принадлежностью «спекулянта». Почему это подобные типы считают своим врагом каждого, кто мешает отечественным титанам мысли, засевшим в парламентах и министерствах, довести нас своей злополучной мудростью до уровня обезьян? Бедняга Циппедель, художник без имени и таланта, с беспокойным умишком жалкого чиновника, с выступающим щетинистым подбородком и шишковатым черепом, ты настоящий верленовский тип, хотя, конечно, тебе и слышать не приходилось об этом поэте. Нелегко это, наверное, покрывать холсты масляными красками или бумагу акварелью, стараясь изобразить волшебницу-природу, ведь она жестоко глумится и не над такими талантами, как ты! А известно ли тебе, что, не усади меня отец твердой рукой за стол банковского клерка и не будь этой веселенькой истории с войной, я был бы твоим коллегой и прозябал бы, подобно тебе? И я увековечил его убогий профиль секретаришки в моем блокноте, который всегда пригреваю в нагрудном кармане. То была маленькая месть, развеселившая мою подругу.