Арнольд Цвейг - Радуга

Мартин Мроцик — так звали ее мужа. И вот скоро вырастет новый Мартин Мроцик… таков круговорот жизни.

А Микаэль, когда она рассказала ему обо всем, спокойно кивнул и закрыл глаза. И вот в молчании этой ночи, нарушаемом лишь далекими гудками машин, он лежит и ждет своей смерти, незаметной смерти человека, который привел в порядок все свои дела, а теперь вливается в сумеречный и спасительный, тихий и радостный поток великого освобождения…

Я же думаю о том, сколько тысяч таких незаметных, тихих, совсем не торжественных, но героических смертей каждый день видит наша земля, и трепещу от грусти и радости, оттого, что я тоже принадлежу к роду человеческому, живу бок о бок с его самыми униженными сынами и наделен слухом, чтобы слышать, зрением, чтобы видеть, рассудком, чтобы понять, сердцем, чтобы почувствовать их безмолвное величие, и руками, чтобы оказать помощь или хотя бы оградить их от того все заслоняющего и все поглощающего забвения, которое страшнее смерти.

ел дождь, когда на одной из станций он с треском ввалился в вечереющий вагон и шлепнулся прямо напротив нас; эдакая жирная грязно-желтая личинка майского жука.

Румяный пухлощекий блондин с младенческим выражением лица, одетый в коричневато-желтое, — едва оперившийся птенец; такие среди наших попутчиков еще не попадались, а кто только не ехал в этом поезде из Гармиша! Несмотря на пышущий здоровьем вид, он казался неспокойным и взвинченным, губы его непрестанно шевелились, и что-то беспомощное было во взгляде… А тут, как на грех, мой приятель Вильк сошел с поезда, бросив мне со смехом какое-то замечание. «Не унижай!» — крикнул я ему вдогонку, но пока мы не встретимся, я так и не узнаю, попал ли мой намек в цель.

Упрямо склонив голову и с грохотом трамбуя землю, поезд снова вступил в ожесточенную схватку с дождем, а тот, фыркая, обдавал его со всех сторон потоками воды. И вдруг человек, сидевший напротив, заговорил, а я испугался — этот юнец в желтом был очень взбудоражен, волнение, казалось, наполняло его до краев; встрепенувшись, как майский жук перед полетом, он начал:

— Что вы сказали сейчас студенту? Откуда взялось ваше нелепое — «не унижай»! Что это значит? Легко давать такие скороспелые советы; простите, но меня это бесит, особенно когда их преподносят, словно библейские заповеди. Может быть, мне не следовало вторгаться в ваше молчание сквозь холод высокомерия, которым такие ученые господа, как вы, превосходно умеют себя ограждать. А я? Ну разве я мог не унизить его, не втоптать в грязь? Разве он пощадил меня? Меня, который не тронул ни единого волоска в его козлиной бороденке. Это был очень наглый старик, Циппедель, туземец pur sang [22] Чистокровный (франц.). ; как хотите, но я должен был задать ему встряску. И сколько бы вы ни становились в позу обличителя, имейте в виду: кто обличает — тот осуждает, но, не выслушав обвиняемого, не следует осуждать. С меня довольно беспощадных приговоров без суда и следствия и без снисхождения. Так поступила и она, эта женщина… А я вот еду за ней вслед…

У нас ведь есть еще время? Тогда я расскажу вам небольшую, но веселенькую историю, одну из тех, что нередко случаются в нашей обыденной жизни, в жизни людей на этом стремительно несущемся сквозь вселенную земном шарике, куда господь бог, наш творец, явил милость ниспослать своего единородного сына — ниспослать к людям и ради людей, как верят негры.

К людям! Как тут не возмутиться? Именно к людям! А почему не к улиткам, не к карпам, тлям или паукам? Было бы не хуже, поверьте, уж я-то знаю. Полагаю, вы не много потеряете, если не будете при этом тусклом освещении — видит бог, его изобрели для глазных врачей — читать газету, сочиняемую невеждами для таких же невежд. Ну, к вам-то это не относится! Послушайте лучше меня, эта история научит вас кой-чему, господин «Не унижай»! То, что произошло со мной, может в любую минуту случиться и с вами. Ведь в этом мире все так неустойчиво!

Недели две назад, утром, в погожий денек, я вместе с некой дамой садился в этот поезд. Трубку мою, эту самую, я решил докурить на платформе. Укладывая наш скромный багаж в сетку, я осторожно держал ее, зажженную, в зубах. Мы ехали в вагоне для некурящих, нельзя же заставить хрупкую женщину или меня дышать всяким смрадом, но держать трубку во рту — бесспорное право каждой свободной личности, где бы она ни находилась… Дама садится у окна, широко раскрытые глаза ее устремлены на море и горы, я же через несколько секунд пробираюсь к выходу; и вот уже стою на платформе, как вдруг из-за пахнущей краской газеты выглядывает пожилой субъект мужского пола, брызжет слюной и, оскверняя язык, данный нам для прославления всевышнего, заявляет, будто я курил в вагоне для некурящих! Я возмущен и хочу осадить его, но он уже подозвал чиновника в синем — по серебряным нашивкам я узнаю начальника поезда — и с яростным шипением, багровея, требует, чтобы на меня наложили штраф. Не успел я отвлечься от смены красок на его лице и вникнуть в суть дела, как железнодорожник отступил перед наглой угрозой этого субъекта: он-де, Циппедель, художник, проживающий в Штарнберге и известный в этих краях, сейчас же пожалуется начальнику станции; красная фуражка — это уже атрибут настоящей власти! Человек в нем, в этом железнодорожнике, — я вижу это по сгорбленным плечам — понимает, что совершает несправедливость, но чиновник в нем трусит перед начальством. Железнодорожник вкрадчиво просит меня уплатить триста марок штрафа и для успокоения совести разъясняет: это можно обжаловать.