Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Сценарии войны. Сценарии страха. И все же каждый иранец знает Хафиза наизусть, его песни любви.

Тоска по утраченному – противоречивое явление.

В моем чемоданном детстве это было невозможно. Всякое накопительство было под запретом. Это значило: жить налегке, мобильно. Ничем себя не обременяя.

Но перед ракушками я устоять не могла, этими белыми, розовыми, пестро-коричневыми ракушками, нежными и хрупкими, легкий груз. Я собирала их самозабвенно, укладывала в маленькие коробочки, устланные ватой, и берегла как бесценные сокровища. Они никуда не девались, их можно было трогать снова и снова, любоваться ими. Я вспоминала о том, на каком берегу я их подобрала или выковыряла из песка, каждая была связана с определенным местом и даже с определенным временем суток. Они были не только красивы, они – крохотные свидетели стечения обстоятельств, в которых я оказывалась. В продуваемой всеми ветрами жизни они образовывали хранилища воспоминаний. Я знала, что на их долговечность можно положиться.

К ракушкам позже присоединились туфли, книги, почтовые открытки, диковинные сувениры. В удовольствии, которое я в них находила, не было ничего утилитарного. Вещи вызывали эмоции – и хранили мое отношение к ним. Я приобретала старые книги, оставляя в них свой собственный отпечаток (пометки, закладки), покупала длинноносые боснийские туфли и, надевая их, вспоминала приветливого продавца на базаре. Постепенно все эти собранные вещи сложились в некую общность, в которой я различала приметы своей жизни, ее случайности и закономерности.

Ни о какой системе не могло быть и речи, мое собирательство систематическим никогда не было и никогда не посягало на полноту. Была любовь – любовь – это важно, – и была надежда, что предмет сумеет противостоять забвению и тлену. Предмет? Я собирала также имена, аккуратно их переписывая. Все неосязаемое я сохраняла в тетрадях, цвет которых менялся от чернильного до блекло-розового, и ряд их становился все более и более внушительным. Между страницами попадались стебли травы, входные билеты в музей, крошечные objets trouvés, находки и даже один billet doux, любовная записка. Вещественное доказательство пережитого. Буйки в море Времени.

Я собирала, чтобы построить собственный мир. Чтобы противопоставить сквознякам моего кочевого детства, в котором не было места игрушкам, что-то прочное. Ныне от этих вещей на меня веет историей, моей собственной.

На них оседала пыль, они становились затем хрупкими или желтели, но почти не старели. Бело-голубая миниатюрная церковь с Патмоса, дракон из Любляны цвета медного купороса, румынский деревянный крестик, крошечный алебастровый заяц, тонкая металлическая органная трубка, венецианская маска Коломбины, камень в форме сердца с берега Майры, украшенный серебряными монетами черный бедуинский платок, бирюзовая марокканская пиала, индийский деревянный волчок, русская палехская брошка, гипсовый ангелочек, красная шкатулка для украшений, кавказская шерстяная кепка, дорожное домино, карандаш с Пиноккио, вытканная вручную пестрая македонская сумка через плечо. Тысячи открыток (в коробках из-под обуви, разложенные по странам) и тысячи виниловых пластинок (разложенные по композиторам).

Из России я вернулась – после года моего пребывания там по стипендии – с двумя тяжелыми чемоданами, полными книг и пластинок (фирмы «Мелодия»), такими тяжелыми, что я заработала себе воспаление сухожилий на правой руке. Но выбора у меня не было, почте доверять было нельзя. Я привезла с собой целый мир. Сейчас эти пластинки отчаянно хрипят, а издания Лермонтова, Лескова и Чехова пахнут дерматином и дешевым клеем. Достаточно повести носом у полки, чтобы установить происхождение книг. Но избавляться от советских книг я не хочу. Это капсулы времени, воскрешающие в памяти прошлое. И напоминают мне не в последнюю очередь о том, как было трудно их добыть (в букинистических магазинах), как трудно было доставить их домой.

И потому только смех могло вызвать у меня предложение моего друга, когда несколько лет назад, планируя обустроить нам совместное жилье, он использовал этот же аргумент и сказал, что купит мне все эти книги заново («I’ll buy you all your books again»). И как, скажите, пожалуйста, он себе это представлял? У каждой книги своя история, и своя – как я ее купила, как проглотила – связь со мной. Библиотеки скопировать нельзя. А если и можно, то только с потерей их истории.