Борис Екимов - Пиночет

По голосу, по сердечному тону, по лицу и глазам брата — что-то в них чудилось! — Катерина поняла и прошептала:

— Братушка, зачем ты сюда приехал? Уезжай.

— Поздно, сестра.

— Господь с ними, пусть живут как хотят... — уговаривала она.

— Не получится. Это ведь детский сад, детишки, как их оставишь. При спичках... Хату сожгут. Помнишь, мы в детстве сарай сожгли. Отец нас выпорол. А нам ведь хотелось интересного: не думали сарай жечь. Верно ведь?

— Конечно.

— А сожгли. Так и здесь. Детвора... Ныне будем пряники есть, конфетами закусывать. А завтра от голода заревем. В Бударинском колхозе племенную ферму, тысячу двести коров, за неделю на мясо порезали, продали. И весь район им завидовал: забогатели, на свадьбах гости по миллиону жениху с невестой “на блюдо” клали. Чем завтра будут жить — об этом загаду нет. И у нас такие же. Лишь отвернись, все порежут, все растянут. Одни — на пропой, другие — на шоколадки. Детвора... Хоть и взрослые люди. Пойди к Петровичу, он тебе про дураков в третьем поколении расскажет.

— Так зачем же ты сюда приехал?

— Потому что сам — дурак. Умный человек не полез бы в такой хомут.

— Нет, братушка, ты — не дурак, — искренне сказала Катерина.

— Спасибо, сестра, — улыбнулся Корытин. — Тогда, значит, мой ученый сынушка прав. Он поет, что я — коммунист. И ведь не отбрешешься. В пионерах, в комсомольцах выросли. Помнишь? Как стремились туда! Старались... Тимуровцы. Чтобы старым помогать. В школе отстающих подтягивать, чтобы звено не позорили, отряд. Все было. Не скинешь с руки. Вот и теперь... Жалко... Понимаешь такое слово? Скотину жалко. Такие коровы у нас... Землю жалко. Сколько с ней пестались: севооборот, пары... Все кинь, завтра — дикое поле. А понастроили: фермы, мастерские... И все в дым: растянут, разломают, сожгут. Детвора... С папой привыкли жить, в семье. Прикажут: “Паси”, — значит — паси; “Коси!” — буду косить. А без папки хоть помирай. “Туды-сюды кидаю... — передразнил он. — Умом не догоню... Как жить!”

— Думаешь, спасибо скажут? — спросила Катерина.

— Дождешься! — прежде мужа презрительно хмыкнула невестка. — Тебе нынче сказали спасибо, это — за него.

— Слыхал, слыхал... — отозвался Корытин. — Доложили. Это тебе еще мало досталось. Такой кусок отобрали. Триста литров молока умножь хотя бы на две тысячи рублей, — начал считать он. — Шестьсот тысяч получается. Хотя бы трижды в неделю. Это уже два миллиона в карман. За месяц— почти десять. Вот так она бригадирствовала, твоя подружка. Выгнали. Конечно, я виноват. За это не ругать, а стрелять впору.

— Еще дождемся, — с горечью сказала Корытину жена. — Как Васю Аникеева, прямо при детях. Землю не дал дураку.

— До смерти? — не поверила Катерина.

— Наповал.

— Это какой Аникеев? Рыжий, зоричевский, тетки Матрены сын?

— Он самый... Председателем был в колхозе Калинина. Долго не женился. Будто знал, что сиротами оставит. А детей любил... Сыновья у него— близнята. Господи, за что...

— Обедать мы ныне будем или слезы точить? — пытаясь обрезать горестное, спросил Корытин.

Катерина его не слышала, не хотела ли слышать.

— Но так нельзя... — с болью сказала она. — Так же нельзя жить, чтобы тебя все... чтобы тебя все... ненавидели, — смогла наконец она выговорить самое горькое слово.

Корытин поморщился.

— А как можно? — спросил он. — Такое нынче время, сама видишь. Все я понимаю не хуже тебя, не хуже моего сынка ученого, не хуже сватьев. Но у вас — слова, а у меня — живые люди. Их держать надо внатяг, иначе все пухом-прахом пойдет! Держаться надо нам, понимаешь, держаться! — Корытин уже кричал, но вдруг опомнился, подошел к сестре ближе: — Все меня точат, и все меня ругают. Пожалей хоть ты меня, Катя.

Разговор он обрезал. Но сердцу ли, душе не прикажешь. Обедали, считай, молча. А потом — каждый к своему. Хозяин уехал по делам. Жена его на кухне прибиралась. Гостья же, подумав недолго, стала одеваться.

— Куда? — спросила ее хозяйка.

— На кладбище схожу, — ответила Катерина. — Одна схожу. Чего-то мне... — недоговорила она.

День-другой мело и пуржило. Выйдешь из дома — белая мгла, ничего не видать. Потом погода утишилась.

В день отъезда утром светила луна. Солнце встало в белесой мути. Поднимался день светлый, но дул и дул стылый восточный ветер, обжигая лицо. Снежок перепархивал.

К станции, к полуденному поезду, ехали загодя. Причиной тому — председательские заботы: сначала путь лежал в Зоричев, потом в соседний колхоз “Пролетарий”, а уж оттуда — на станцию.