Борис Екимов - Пиночет

Народ, какой был в кабинете, примолк.

— Все выделим, и раньше месяца. Чего тянуть, — успокоил Моргуниху Корытин и пригласил: — Садись. Зовите бухгалтера и народ, какой там есть, зовите. У нас — не диктатура, а колхоз. Сейчас и решим сообща. Зовите всех. Кто там есть в кабинетах, в коридоре. Всех — сюда.

Моргуниха уселась, несколько удивленная, но показывая всем видом: ну, сядем... ну, послушаем... мы — не трусова десятка...

Собрали чуть не полный кабинет: конторские люди, две доярки с фермы, правленческие шофера, ко случаю поспевшие пенсионеры.

— Вот он — народ, — бодро начал Корытин. — Коллективный хозяин. Что он решит, так и будет. А мы лишь подпишем. Кроватей сколько возьмете? Бери десяток.

— Какие кровати? — опешила Моргуниха.

— Богатые. Полуторки, с сетками, никелированные грядушки... — нахваливал Корытин. — Шик-блеск! Новые! Для детского лагеря закупали.

— Зачем мне кровати?

— Как зачем?.. Семья большая, да еще прибавка будет. В семье кровати всегда сгодятся. А можно продать.

Народ слушал не больно понимая.

— Ты чего изгаляешься? Ты еще горшки ночные детсадовские мне навяжи.

— Горшки у нас на складе числятся? — с ходу спросил Корытин у бухгалтера.

Тот плечами пожал.

— Горшков нет, — отказал Корытин. — Только что провели полную инвентаризацию. Кроватей — двести. Еще есть три комплекта портретов членов Политбюро. В рамах! — нахваливал он. — Масляная краска! С орденами!

— Какого Политбюро?

— Память у тебя короткая. Политбюро ЦК КПСС. Вместе ведь в партии были.

— Их тоже мне?

— Возьми хоть пяток.

— Ты пьяный или с ума сошел?! — не выдержала Моргуниха.

— Сердишься?.. — понял Корытин. — А зря. Ты, конечно, умная. Хвалю. Выходите из колхоза, берете все нужное: гожий трактор, комбайн, хороших коров. А что нам оставляете? Вот ему? Наш колхозный нажиток — это и коровы, и кровати, и тракторы, и стулья. А ты хочешь как в сказке делиться: себе корешки — репку, а нам, медведям, — одни листья. Митрич?— спросил он у своего шофера. — Ты согласен отдать трактор, а на свою долю оставить кровати? Ты не хмыкай, ты прямо скажи.

Митрич, немолодой мужик, не сказал, а показал Моргунихе очень выразительно.

— А кто хочет кровати, портреты, клубные стулья, трибуну для выступлений? Кто? Отвечайте? — обвел Корытин взглядом кабинет. — Сегодня у нас — колхоз. Завтра — неизвестно что. Если ты трактора заберешь, нам одни портреты и останутся. И всякая рухлядь. Разве это справедливо? Давай делиться по-честному. Тем более, — возвысил Корытин голос, — вы на свободу уходите. Кормить будете лишь себя. Дороги, по которым все ездим, нам ремонтировать. Водопровод — опять нам на шею. Школа, детский садик, медпункт — все это нам, на колхозную казну. Вы пять лет налогов не будете платить. А мы — кряхтим, но платим. Армия, больницы, все государство... Все — колхозу. И малые, и старые. Гроб сделать — колхоз, на кладбище отвезть — колхоз. Так что давай по-честному. Но если народ сейчас скажет, чтобы все отдать тебе, как ты просишь, я отдам. Спрашивай у людей, я — не хозяин.

В кабинете народ был разный, но глядели все одинаково. Корытин понял, сказал:

— Можно расходиться.

Затопали, заговорили все разом:

— Продуманные... Рогали.

— Раздиктовала, скорохватая...

— Ты свою долю давно уперла, днем и ночью с фермы везли. Покуда не спешили...

— Оторвали от титьки...

— Уходят — значит, отрезать им водопровод. За мотор три миллиона плочено.

— А электричество? Новый купили... этот... как его?..

— Моргуниха премудрая... Любит нахалтай...

Кабинет стал пустеть. Тут Моргуниха опомнилась. Начался ор:

— Ты — больной! Тебя лечить надо! Я всем позвоню! В область! Во все газеты!! Членов Политбюро — на пай! Раскладушки заместо трактора! До Москвы дойду!! На весь свет опозорю!

К шуму и крику за немалую свою жизнь Корытин привык. Слушать несладко. Но привык.

Правда, не думал он, что нынче достанется не только ему. И теперь он понимал, как больно сестре, и чуял свою вину не столько за короткий испуг, когда бежала она от дома к конторе, сколько за то, что не может Катерина всего понять, а он объяснить ей не в силах нынешнее и вчерашнее.

Объяснить было трудно, почти невозможно, как всякую чужую жизнь. А для сестры эта жизнь стала чужой давным-давно.

Но хотелось оправдаться. Кончались короткие дни свиданья. А потом снова, может, на годы расстанутся. Будет душа болеть у него, у нее.

Готовились обедать. Жена собирала на стол. А Корытин сестру приголубил, обнял ее за плечи, подвел к широкому окошку, за которым лежал зимний день. Хороший был вид из окна: дома, улица — все снегом прикрытое, словно принаряженное. Не улица, а новогодняя открытка. Глядя туда, на волю, и обнимая сестру, Корытин пропел негромко: