Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7

Вы поняли? Я, кажется, готов был себя уговорить.

Да, я не люблю лошадей. Им нужно только одно — чтобы их кормили. А за это они не платят хозяину преданностью — в любой момент могут его лягнуть или сбросить на землю, а кроме того, оставляют целые горы навоза. С другой стороны, я же не обязан спать в конюшне, даже в Линстед-Холле. И вообще я собираюсь купить мотоцикл.

Конечно, мысль о том, что Бен вырастет, не познав всей прелести бейсбола, не доставляет мне удовольствия. Но зато будьте уверены, что к шестнадцати годам он научится летать на самолете, сколько бы там Саманта ни хныкала.

В конце концов, чем так уж плоха Англия? Я полюбил ее почти так же, как Америку. Лондон? Всего лишь самый большой в мире город. Если уж говорить начистоту, то почти все, что я написал, я написал в Англии.

Я долго колебался. Временами меня приводила в ярость мысль, что Саманта имеет право указывать писателю, где он должен работать. А потом мне позвонила сестра Софа и сказала, что мама умерла во сне от удара, и все мы поспешили назад, в Норфолк.

Я убедил папу, что ему не стоит оставаться в доме в полном одиночестве. Софа предложила забрать его с собой в Балтимор, но видно было, что сделала она это нехотя. Должен сказать, что Саманта оказалась хорошей снохой. Она настояла на том, чтобы он поехал с нами в Англию. В Линстед-Холле сколько угодно места, он может жить в отдельном коттедже. Папа был очень щепетилен и не хотел стать никому обузой, но в этом был смысл.

Когда он во время войны продал свою пекарню, ее купили два мошенника, которые запустили дела и довели до банкротства. Те небольшие деньги, которые у папы были, давно разошлись — большую часть их он раздал родственникам и палестинским евреям.

Некоторое время все шло прекрасно. Мы устроились в Англии, и я начал работу над новым романом, который должен был стать моим лучшим произведением. Линстеды были очень милы, а папа стал для всех дедушкой.

В 1947 году Саманта подарила нам дочь. Я хотел назвать ее в честь мамы, но я уже дал имя Бену, так что особенно спорить не приходилось. Ванесса Кейди — тоже неплохо.

Когда роман был уже наполовину написан, я заметил, что папа становится религиозным. Это нередко случается с евреями, которые отошли от своей веры. Видимо, в конце жизни все они хотят снова почувствовать себя евреями, чтобы круг замкнулся.

Когда я предложил ему переехать в Израиль, он совсем расстроился и заплакал. Я еще никогда не видел, чтобы мой отец плакал, даже после того, как погиб Бен и умерла мама. Я уверял его, что мне это будет вовсе не в тягость. У дяди Хаима квартира в центре Тель-Авива, и его там примут с распростертыми объятьями.

На самом деле в Линстед-Холле дела обстояли не так уж радужно. Фермер из меня получился плохой. Временами я даже подумывал, не поджечь ли все это хозяйство, чтобы получить за него страховку. Но положение обязывало — приходилось и дальше тянуть лямку. В Англии традиции умирают медленно, а кому, как не мне, черт возьми, хранить традиции! Так что я залезал в долги и продолжал писать роман.

Когда я отправил отца в Израиль, я сделал это не из набожности. Он отдал всю свою жизнь ближним и заслужил это. Я устроил ему проезд, купил маленькую квартирку и обеспечил содержанием, на которое можно было существовать.

Я хочу вам кое-что сказать. Мне не давало жить то же самое, что не давало жить папе. Оно постоянно стояло у меня перед глазами, не выходило из головы, грызло день и ночь. Меня приводило в отчаяние то, что случилось с евреями в Польше и Германии. Вот о чем я хотел написать. Как только будет окончен новый роман, мы выберемся из долгов. И тогда я поеду в Израиль и буду об этом писать. Господи, как мне этого хотелось!

Папа умер во сне вскоре после того, как я закончил роман. Дядя Хаим написал мне, что, увидев возрожденный Израиль, он умер спокойным.

На могиле отца я поклялся, что напишу книгу, которая пробудит совесть человечества.

И тут случилось самое скверное. Мой роман „Партизаны“ вышел в свет и потерпел провал. Три с половиной года работы, шестьсот двадцать страниц — все это попало под безжалостный обстрел и критики, и читателей. Абрахам Кейди влип».

«Что Саманта прекрасно умела — так это сыпать соль мне на раны. Она все время говорила, что не понимает, почему „Партизаны“ провалились. Ведь это ее самая любимая из всех моих книг.

Я могу сказать, почему „Партизаны“ ей так нравились. Потому что книга не удалась, и эта неудача низводила меня до уровня посредственности — до ее уровня. Я должен был прожить с ней много лет, залезть в долги и завести двух прелестных детей, чтобы признаться в этом самому себе, но Саманта не отличалась умом и обладала комплексом неполноценности, глубоким, как Большой каньон Колорадо. Она была не способна вести сколько-нибудь интеллектуальную беседу, и все, что выходило за пределы привычной жизни Линстед-Холла, ее пугало.