Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7

— Вы готовы слушать?

— Я слушаю, — пролепетал Тукла.

— Вы член партии и ответственный руководитель, и ваши показания могут поставить чешское правительство в неудобное положение. У русских хорошая память, когда речь идет о помощи сионизму. Тем не менее здесь считают, что вы должны явиться в Лондон. К счастью, даже некоторые коммунисты понимают, что хорошо, а что плохо.

— Что вы предлагаете?

— Вы это знаете, — ответил Арони.

— Побег на Запад?

Арони встал над ним.

— Отсюда недалеко до Вены. Вы член Брненского аэроклуба. На аэродроме вас будет ждать самолет, в котором поместится вся ваша семья. Если это будет побег, то никто не сможет ни в чем обвинить ваше правительство.

Туклу всего трясло. Он с трудом проглотил успокаивающую таблетку и сидел, в растерянности моргая глазами.

— Я же знаю их штуки, — прошептал он. — Я взлечу, а потом у самолета откажет мотор. Им нельзя доверять.

— Я им доверяю, — сказал Арони. — Я буду в самолете вместе с вами.

— Но зачем мне это нужно? — выкрикнул Тукла. — У меня все есть. Я лишусь всего, ради чего трудился!

— Видите ли, Соботник… Вы не возражаете, чтобы я так вас называл? Чешскому инженеру с завода имени Ленина будет, вероятно, не так уж трудно найти себе вполне подходящую работу в Англии или Америке. Откровенно говоря, это ваше счастье, что вы покинете эту страну. Не пройдет и года, как русские возьмут вас за горло, и начнутся чистки, как при Сталине.

— А если я откажусь бежать с вами?

— Ну, вы же знаете, как это делается. Перевод на маленькую электростанцию куда-нибудь в глушь. Понижение в должности. Вашего сына могут вдруг исключить из университета. А может быть, то, что всплывет на процессе Кельно, заставит Браника поднять кое-какие старые дела. Какие-нибудь показания против вас, данные после войны…

Тукла закрыл лицо руками и зарыдал.

— Вы помните Менно Донкера? — прошипел Арони ему в ухо. — Он тоже был членом подполья. За это ему отрезали яйца. А что произошло, когда Кельно узнал, что вы член подполья?

Соботник затряс головой.

— Кельно заставил вас ему ассистировать, так?

— Господи! — выкрикнул Соботник. — Я же делал это только несколько раз! Я за это уже расплатился! Я жил, как загнанная крыса. Я был постоянно в бегах. Я боялся каждого звука шагов, каждого стука в дверь!

— Ну, теперь мы все знаем вашу тайну, Соботник. Поезжайте в Лондон. Там вы выйдете из зала суда свободным человеком.

— О Господи!

— Что, если ваш сын узнает об этом от кого-нибудь другого, а не от отца? А он узнает, будьте уверены.

— Сжальтесь надо мной!

— Нет. Будьте готовы вместе с семьей сегодня к вечеру. Я заеду за вами в шесть часов.

— Лучше я покончу с собой.

— Не покончите, — жестко сказал Арони. — Если бы вы были на это способны, вы бы это сделали много лет назад. И не просите меня сжалиться. Раз уж тогда вы делали такое для Кельно, то теперь вы, по крайней мере, можете сделать что-то хорошее для нас. Увидимся в шесть — будьте готовы.

Когда Арони и Линка ушли, Тукла подождал, пока не начнет действовать транквилизатор, вызвал секретаршу и велел отменить все назначенные встречи и не соединять его по телефону. Заперев за ней дверь, он выдвинул нижний ящик стола и долго смотрел на лежащий там пистолет, потом вынул его и положил на стол. У ящика было двойное дно, устроенное так искусно, что даже самый опытный глаз не мог бы ничего заметить. Тукла нажал на что-то, и тайник открылся. Там лежала тетрадь — потрепанная, пожелтевшая от времени толстая тетрадь. Он положил ее на стол рядом с пистолетом. На обложке тетради стояло: «КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ „ЯДВИГА“. ЖУРНАЛ РЕГИСТРАЦИИ ОПЕРАЦИЙ. АВГУСТ 1943 — ДЕКАБРЬ 1943».

— Следующая свидетельница будет давать показания на французском языке.

Доктор Сюзанна Пармантье поднялась на трибуну, опираясь на палку, но сердито отказалась от стула. Судья Гилрей, хорошо говоривший по-французски, не упустил случая блеснуть своим умением и обменялся с ней несколькими фразами на ее родном языке.

Она громко и четко назвала свое имя и адрес.

— А год рождения?

— Я обязана отвечать?

Гилрей чуть заметно улыбнулся.

— Этот вопрос можно пропустить, мы не возражаем, — сказал Хайсмит.

— Ваш отец был протестантским пастором?

— Да.

— Вы когда-нибудь принадлежали к какой-нибудь политической партии?

— Нет.

— Где вы учились медицине?

— В Париже. В тысяча девятьсот тридцатом году получила диплом психиатра.