Уильям Тревор - Пасынки судьбы

Делает она и ананасовый пудинг, его любимый. Он сам говорит, что вкусы у него мальчишеские, и, на ее взгляд, слишком любит молочное. Приходится смотреть, чтобы он не переел сливок и не солил слишком много. Детей у них нет, они друг за другом смотрят. Он вот не разрешает ей долго пылесосить, чтобы спина не уставала.

Она кладет пудинг в форму, через двадцать минут можно ставить в духовку. В передней слышится приветливый лай Ха-Ки, шаги Роя, он зовет ее.

— Давай выпьем немного, — кричит она в ответ. — Выпьем в саду.

Когда она приносит в сад на подносе шерри и джин и вермут, он уже стоит у беседки. Она подмазалась заново, хотя знает, что это вряд ли нужно, повязала волосы красной лентой.

— Вот, пока это, — говорит она. — Обед скоро будет.

Он вернулся раньше обычного.

Она наливает чинзано ему, шерри — себе. Улыбается.

— Ну как?

— Да ничего. С Макмелани трудновато.

— Убить его мало.

— Только и жду, кто бы этим занялся.

Больше рассказывать не о чем, разве что сторож в парке обнаружил студента Фоссе, у того галлюцинации. Жаль, конечно, он способный, и вроде бы взрослый такой был, сдержанный.

— Рой, я тебе кое-что скажу.

— Да?

Всегда он развалится в кресле, толком не сядет. И ходит вразвалку, занимает слишком много места, мешает всем на улице, в кино, в автобусе, даже в своей машине. Волосы у него седые, густые, никак не пригладятся, хотя он их вечно причесывает. Лицо красное, очки большие, в толстой оправе, так и ходят, часто падают. Костюм на нем торчит, топорщится, тела не прикрывает, всюду какие-то прорехи. Сейчас он в своем любимом костюме, темно-коричневом, вельветовом. Из верхнего кармана свисает крапчатый голубой платок; свисает и галстук.

— Шэрон Тэмм приходила, — говорит Генриетта.

— А…

Она глядит, как он выпивает залпом и джин, и вермут. Глаза его за мутными стеклами не выражают ничего. Видимо, думает о другом. Может, о том, что на работе не ладится, надо было давно уйти из университета. Она знает, что он об этом думает, когда Макмелани допечет.

— Рой, ты послушай!

— Слушаю, слушаю.

— Это неприятно, — предупреждает она.

— Что именно?

— Ну это, с Шэрон.

— Знаешь, она лучше стала. Она очень умная. По-настоящему.

— Она тут навыдумывала про тебя.

Он ничего не говорит, как будто и не слышал или слышал, но не понял.

— Ей кажется, что она в тебя влюблена.

Он отпивает глоток, другой. Протягивает руку к подносу, наливает еще, все больше джину. Шерри он ей не подливает. И ничего не говорит.

— Такой был нелепый разговор.

Она только хочет, чтобы он узнал — Шэрон пришла и это сказала. Между ними не должно быть секретов, да еще таких глупых.

— Я должна была тебе сказать. Как же еще, Рой?

Он снова пьет, скорее глотает, чем смакует. Он расстроен, это ясно, она-то его знает, и думает, чем его так огорчил Макмелани, если тут не студент, не Фоссе. Глаза за стеклами глядят иначе, какие-то они смутные. Он старается не морщить лоб, эта привычка ей знакома, он волнуется. Скоро на лбу вздуется вена.

— Рой!..

— Жаль, что она приходила.

Чтоб разрядить атмосферу, она негромко смеется.

— Надо бы ей лифчик носить.

Она наливает себе шерри, раз уж от него не дождешься. Про лифчик его не рассмешило, глупо как-то вышло. Не надо бы ей пить.

— Она сказала, ты никого не можешь обидеть.

Он вынимает из кармана платок, вытирает потный подбородок. Облизывает губы. Чуть-чуть качает головой, словно отрицает, что не может обидеть, но ей понятно, что тут другое. Просто он огорчен, как она сама. Он тоже думает, что они взяли когда-то Шэрон Тэмм под свою защиту. Он ее и привел, пригрел, как бродячую собачку. Студенты вообще были им детьми, оставались друзьями, заменяли родных. Очень было печально, когда Шэрон Тэмм ушла к оранжевым.

— Конечно, — говорит Генриетта, — чего-то мы не понимали.

Он рассеянно подливает ей шерри, не замечая, что у нее есть. Наливает себе своей смеси.

— Да, что-то было не так, — говорит он.

Они через это прошли. Они обсуждали это без конца, и перед сном, и с утра, по воскресеньям. Генриетта никак не могла простить такую неблагодарность. Ведь они столько сделали для Шэрон, оба: и она, и он.

— Может, забудем? — предлагает она, понимая, что голос у нее дрожит. — Забудем ее, беднягу?

— То есть как?

Судя по голосу, он считает, что забыть нельзя. Не могут они забыть все, что понарассказала Шэрон о доме в Давентри, о бабушке, от которой нет житья, о толстухе Диане, своей сестре, о брате Лесли. Мир той семьи вошел в их мир. Они и сейчас видят ту кухню, бабушку в инвалидном кресле, ее горькую гримасу, связанную как-то с давно покойным мотом мужем. Они видят, что перекипает кастрюля, миссис Тэмм не следит толком за плитой, видят мотоциклетный шлем на кухонном столе, толстуху Диану. Мистер Тэмм вечно орет на Лесли, чтобы убирал одежку, когда наездится, и на Диану, чтоб не жирела, и на жену, и на Шэрон, жутко орет. Специально для жены он выдумал фразу: «Нет, такой дуры!..», и повторяет ее по многу раз, каждый вечер. Медленно, раздумчиво, со вкусом, словно устал, дальше некуда. Тут он не орет, а вот когда называет жену уродиной или шлюхой, орет во всю и швыряется чем попало — крышкой от кастрюли, жестянкой от горошка, половником. Не кричит он только на мать, ее он почитает, может, и любит — Шэрон так кажется. По вечерам он возит ее гулять и возвращается к ночи домой, в их дом, Шэрон его точно описала: перегородки, через которые слышны все свары; следы от погашенных сигарет на краю ванны; картинка с негритянкой на лестничной площадке, потертый половичок, испачканный мотоциклетной смазкой. Все это снова и снова входило сюда, в Генриеттину гостиную, летом — полную цветов: стекло саду не помеха, зимой — освещенную веселым пламенем: в камине трещат поленья. Входило сюда, ибо Шэрон Тэмм облегчала душу словами.