Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 02

Однако если памятники Горбунку и нужны и возможны, они появятся. Они нужны нам не меньше, чем датчанам их «Русалочка», по Андерсену. Они нужны и хоть для какого-то, но противовеса безмозглым монументам эпохи нового мышления: пьяненькому чижику-пыжику или наглому проходимцу Остапу Бендеру.

«Горбунок» — в ряду великих книг XIX века. Скажем, «Калевала» (1835) — она собрана у нас, на карельско-финско-ижорских землях, из множества кусочков, а каждый записан от тамошних крестьян. Или наш «Тарас Бульба», поэма того же возраста. Или американо-индейская «Песнь о Гайавате» (1855), ровесница уже последнейшей редакции «Горбунка». А век двадцатый? В нём был бравый солдат Швейк у чехов, в нём своё место и у Василия Тёркина. То смекалистый парень или мужичок из земледельческих и ремесленных низов (скажем, Левша); то всеобщий вождь из низов же; то совсем рядовой, неказисто-незаможний человечек — а сотрясают они империи, создают великие державы, отстаивают Родину и славят родной народ. И даже хоть восходят на престолы, но и там посрамляют любое чиновное воинство.

Одно жаль: книг вечных много, а ни к одной из них не напишется вечного же предисловия. Ну что ж поделаешь: выскажем сейчас хотя бы то немногое, что предъявляет к уяснению нынешнее время. Ведь оно, время нынешнее, лишь на сто девяносто лет отстоит от рождения славного художника слова. Нас, наконец, всего полтора века отделяют от знакомства с итоговым видом ершовской сказки — про Ивана с его верными и лихими друзьями-помощниками, про его незадачливых и вороватых братьев Гаврилу и Данилу, про озорующую на ниве кобылицу, что раскаялась и принесла хваткому удальцу чудо-конька ростом только в три вершка, про слабого мозгами и привередливого батюшку-царя, про Жар-птицу и сладкоголосую царевну из поднебесных краев.

Бытование сказки у нас довольно ещё кратко, и притом оно знало многие осложнения. Достались ей и общерусское упоение, и общемировое даже восхищение. Но находились и те, кто с наивной суровостью читал Ершову нотации. Кое-кто не то чтобы задерживал полные и достоверные издания «Конька», а попросту и буквально напрочь вычеркивал поэму из списков книг, дозволенных к печатанью. Однако во все времена упорно обнаруживало себя в «Коньке», или в союзе с ним, что-то такое, чем знаменательно подтверждалось: не будь подобных сказок — не было бы самого блистательного и в наших прямо-таки всемирно-исторических делах. И если есть вообще в нас изначально что-то великолепно-радостное и радующее мир, то тогда и другое верно. А именно, в «Коньке-горбунке» наша природная яркость сказалась наперед — и сказалась тут не слабее, чем порой, что греха таить, проявляла себя во всем «исторически-конкретном». Ибо, хотя рожденный летать ползти по жизни не должен, жизнь эта у человека, у людей, у многих народов не всегда складывается достойно.

И тогда разве только писанное пером подсказывает, что такое жить по-ершовски, по-пушкински, по-сибирски, по-казачьи — и по-русски: жить не вяло, не расслабленно, не вслепую и не без царька в голове.

Добавим и ещё: Ершова полезно узнать и в целом — это ведь не только «Конёк-горбунок». Потому что, скажем, и «Фома-кузнец», и исполненная серьезнейшей душевной думы «Сузге», и весёлая, как какая побасёнка, пьеса «Суворов и станционный смотритель» — да и сама славная и скромная жизнь Ершова-подвижника — всё это насыщено, всё это дышит тем, что и в двадцать первом столетии русскому необходимо.

«Мы русские — какой восторг!» Читая Ершова, как не вспомнить при этом слова того же Суворова, столь любезного писателю. Ершов обрисовал Россию с её искромётным огоньком, с её будущими и посильными ей задачами радостно. Однако если он не упустил из виду и наши незадачи-проблемы, важно и это осознать.

Сейчас-то всё настойчивее иной раз говорят, и такое слышишь из величаво-гордо вещающих уст: будто у подлинного художника нету, говоря по существу, какой-то определенной Родины. Ему, избранному, его родина — это якобы вся голубая планета, взятая в каком-то довольно неуклюжем отвлечении-обобщении. Вроде как бы некий условный глобус.

Или ещё — внушают и внушают нам иные — у Ершова во главе угла «демократич. сатира», «разночинский этап освободит. движ-я», «главное произв.» как «сатирич. сказка», «острая критика царизма и чиновничества»… Нет, не то сложилось у Ершова, сибирского мальчика из захолустья, потом тобольского гимназиста, когда он — ещё позже — двинулся и временно осел для огранки и шлифовки знаний и дарованья на брегах Невы, в лучшем тогда высшем учебном заведении державы. Не вызвал у него Питер величавого презрения к Родине или вообще отрицания её до самых твердынь её государственности. Ведь для чего-то — и для вразумления же кого-то — к этому времени, то есть к 30-м годам XIX столетия, уже вполне уравновесил свой ум, свою душу и лиру Пушкин. Как совершенно Провидение, которое свело Ершова с Пушкиным в зрелости, с Пушкиным-семьянином, да и во всех отношениях не мальчиком, но мужем!