Иван Клима - Час тишины

Она не раз говорила об этом со своими подружками — и здесь, и в городе, но сейчас немного боялась, стебельки трав кололи ее обнаженное тело, а вокруг стояла горячая духота.

Сейчас, когда ничему уже нельзя было воспрепятствовать, она хотела одного — отдалить это мгновение:

— Помнишь, как ты мне рассказывал о рыбах?

— О дельфинах?

— Да, — сказала она нетерпеливо. — Ты знаешь еще что-нибудь такое?

Он пытался что-нибудь вспомнить, но только поцеловал ее.

Губы ее были крепко сжаты.

— Что такое дельфин? — спросила она.

И тут он обнаружил, что ничего не знает. Дельфин плыл по воде, зеленый или белый, со светлыми глазами, а может и с темными, он даже не знал — большой он или маленький и чем питается, ему никогда не дано было этого знать.

— Ты будешь меня любить? — спросила она. — Все для меня сделаешь?

— Да. Все. Скажи, что ты хочешь.

Ей ничего не пришло в голову, и она только сказала:

— Лошадь, белую лошадь.

Она ждала, что произойдет что-то великое, что-то такое, чего ей не перенести, какая-нибудь страшная боль, что-то гораздо более волнующее, чем мысли о поцелуях или сами поцелуи, но ничего такого не произошло, через все ее тело пробежала дрожь, она тихонько вскрикнула, а потом лежала без движения с закрытыми глазами. Она слышала, что он что-то шепчет ей, но смысла слов не воспринимала; она засыпала, пробуждалась и сразу же засыпала снова и, наконец, почувствовала, что качается на теплых-теплых волнах, и тут только поняла, что это и есть то прекрасное, что рисовалось ей и чего она так ждала, — и она счастливо улыбнулась.

Он прижимал ее к себе, хотел, чтобы она не засыпала, чтобы что-нибудь сказала ему, но у него уже не было сил вернуть ее к себе, и он почувствовал на мгновение болезненную тоску одиночества.

Он отвернулся от нее и попробовал думать о чем-нибудь постороннем, попытался представить себе высокую башню, с которой видны были бы морские волны, большие рыбы с белыми глазами или лохматый ствол пальмы; однако он слышал рядом только человеческое дыхание, звуки тихо текущей воды и видел на черном небе только мерцающий свет отдаленных зарниц, и тут он понял, что, наверно, никогда в жизни не увидит ни башни, ни дельфинов, ни сахарной пальмы, потому что всего этого, собственно, и не существует — есть другие вещи, которые будут еще более прекрасными или принесут еще большие страдания: плотина и драки, пьяные рабочие, и этот вот берег реки, и эта девушка, которая спит так близко, что слышно ее дыхание, и много других вещей, о которых он хотя и не знал и даже не имел понятия, но которые наверняка будут, если только их поискать.

Адам возвращался домой затемно. Утомленный жарой и работой, он прилег на опушке ольхового леса и уснул. Спал он под тихое жужжание комаров и неслышное течение реки, во сне ему снилось, будто идет он в белом облачении по пыльной дороге, а за ним — толпы людей, с любовью произносящие его имя, ибо он вернул им надежду на дождь.

Он проснулся, встал, надел старую шляпу, больше похожую на перевернутую дежу, и медленно побрел в деревню. Был вечер, но земля еще дышала жаром, и каждый порыв ветра поднимал облака пыли, полегли сожженные колосья, свекольная ботва засохла — пальцами можно было растереть ее в порошок.

Какое несчастье, думал он, откуда взялось такое несчастье? Его охватила жалость к людям. Как все же помочь горю? Видно, и вправду была здесь его вина. Он пугался этой мысли, но допускал, что именно он принес людям несчастье: сначала войну и наводнение, а теперь вот эту страшную засуху.

В деревне к нему пристали дети:

— Адам, сделай дождь!

— Ах вы, глупые медведи, — крикнул он им, — ах вы, кони неподкованные!

— Сделай дождь!

От завтрака у него оставалось в горшке немного ржаного кофе, он накрошил в него хлеба и медленно стал жевать почерневшими зубами.

Хорошо, решал он не торопясь, сделаю им дождь. Чувство ответственности перед людьми болезненно угнетало его. Возможно, достаточно всего лишь одной его жертвы и люди смогли бы зажить счастливо. Он сломит неприязнь неба, призовет тихий и спокойный дождь, увлажнит землю, и не будет никакой бури, сметающей все на своем пути. А вдруг все же получится… И он сможет сделать людям что-нибудь хорошее! Молнар ведь верит, что у него получится.

Он вспомнил о собрании, хотя видел его в неясных очертаниях. Но в памяти Адама все же что-то сохранилось, чья-то совершенно гладкая речь, ему вспоминалось, что говорили о справедливом царстве, в котором человек будет человеку другом, где никто не будет смеяться над такими, как он, не помнящими себя.