Иван Клима - Час тишины

Он спорил с ним, но иногда к прокурору присоединялся и аптекарь, бывший партизан. Как бывший партизан, он представлял себе, что в послевоенном мире не будет больше уже ни богатых, ни бедных.

Вот и сейчас они подсели к его столику.

— Как вы находите ситуацию, пан инженер? — спросил прокурор.

Сегодня у инженера не было настроения ссориться. Он только пожал плечами.

Аптекарь перемешал карты.

Нотариус сказал:

— Эти новые фокусы с землей, что изволит выкидывать повсюду ваша партия, только ухудшили ситуацию. Во всем современном мире земельные наделы укрупняются. А мы эту землю мельчим. Это отсталость.

Никто с ним не спорил, и он продолжал:

— Мне рассказывал один знакомый учитель, что, когда приехали к ним с трактором, люди предпочли лечь под гусеницы — боялись, что он раздавит землю; и таким вот вы хотите предоставить возможность хозяйничать… У людей нет разума… Каждый хочет только иметь… приобретать… владеть. А на интересы общества всем только начхать.

— Это тоже последствия войны, — отозвался аптекарь, — многие люди с ума посходили. Несколько дней назад подружка моей дочери попросила меня прийти к ним домой. Еще не доходя до дверей, я почувствовал запах: что-то протухло, заплесневело, сгнило, простите меня, я не хочу эту женщину здесь называть по имени, но, поверьте мне, это одно из самых уважаемых и почтеннейших семейств в городе… вы знаете, это было страшно, во время войны у нее погиб муж, и с тех пор она стала экономить и не выбрасывала ничего — ни единого лоскута, ни крошки еды, и вот в квартире были валом навалены горшки, а в них прогорклое сало, двухлетние соусы, и даже ванна была завалена какими-то стаканами, тарелками… А сколько мух! Они ползали, как муравьи. «А что, если снова будет голод, нищета, — спрашивала она меня, — я вынуждена запасаться, хотя бы ради детей».

— Здесь хоть какая-то цель! — сказал Гурчик.

Несколько дней назад он был в горах, у лесного озера над сожженной деревней; не думал никого там встретить, но у берега оказался какой-то человек с собакой, очень хорошо одетый молодой человек, сперва он снял один ботинок и бросил его в озеро, а потом второй, после этого он крикнул «апорт!», но, прежде чем собака проплыла ледяное пространство, ботинки наполнились водой и затонули. Мужчина на берегу кричал и ругался, а когда собака вернулась, он нагнулся к ней и стал носками вытирать ей мокрую морду. В сожженную деревню он вернулся босой.

— Все война, — заметил аптекарь. Безумие порождает безумие.

Это был обыкновенный разговор в трактире, много он наслушался подобных разговоров, много подобного повидал — только тогда он не был таким усталым и у него не было впереди столько свободного времени.

В полночь он вернулся в свой сырой номер; хотя он и пил весь день, но все же не был настолько пьян, чтобы не думать: ведь он тоже вел себя как безумный — от чего-то бежал, чему даже не знал имени, жил, как зверь, — какой во всем этом смысл?

Он лежал, не мог уснуть, перед ним мелькали минувшие дни, люди — мертвые и живые, — заминированные дороги, сгоревшие леса, холод, сырость, смрадные трактиры, множество людей и водки и пива, ссоры и медленно ползущая плотина, брошенная в долине лесопилка, и слепой на один глаз конь, спотыкающийся в снегу.

— О, если б мне удалось хоть что-нибудь сделать! Если б мне поручили разработать этот проект!

Но мог ли он его разработать? Два года он не открывал книг, два года он только ползал по горам с рейкой, а потом руководил бандой, собранной со всего края, и строил совершенно ничтожную плотину.

Он встал, подошел к окну, город был совсем пуст, даже пьяный нигде не кричал.

Два года он не был дома, собственно, у него и не было дома, но он тосковал по нему, тосковал по знакомой улице, по какой много раз ходил, по близким людям. Кто ему был близок? По крайней мере с Давидом можно было бы встретиться. Они переписывались, но в последнее время все реже и реже; конечно, Давид был самый близкий ему человек. У них найдется, что рассказать друг другу за эти два года.

Чемоданы он еще и не открывал, дал сонному привратнику сто крон, оставил ему половину багажа и направился по длинной улице к вокзалу.

Вагон был полупустой, окна замерзли. Давид тоже переехал, жил на противоположном конце города, в последний раз он писал, что собирался жениться. Кто знает, может, он совсем изменился после женитьбы, и тогда останутся только одни улицы. Но нет, все-таки настолько не изменится. И, конечно, обрадуется этой встрече. Он обмотал себе лицо шарфом, чемодан поставил в головах и только тогда уснул.