Иван Клима - Час тишины

— Так вы, значит, пришли нарезать нам землю под больницу? — несколько раз повторил свой вопрос врач. — Очень вам рады, очень рады. — Он ел мясо с изюмом и продолжал говорить с набитым ртом — Вы даже понятия не имеете, каких трудов стоило мне отвоевать эту землю! Видите? — Он выскочил из-за стола и заспешил к окну.

На улице стояла дождевая тьма, но за день инженер успел изучить косогор почти наизусть.

— Вот это местечко для больницы, а? — кричал врач. — В комитете сидят одни крестьяне. Один — сам богатей, у другого — брат или отец. Они и слышать не хотели, чтобы у этого луга могло быть более святое назначение, чем служить коровам. И знаете, кто мне в конце концов помог? — Он глянул на инженера. — Коммунисты. — Возможно, он сказал это только для того, чтобы порадовать его. — Ночь будет мокрой, — добавил он минуту спустя. — У нас нет времени починить крышу. А вы можете работать на дожде?

— Мне надо еще подготовить инструменты и найти реечников. А вы очень с этим спешите?

Врач не ответил.

— Один день погоды не делает. А вы уж знаете, кто составит проект? Кто будет строить больницу? Кто привезет сюда инструменты? И наконец, кто будет здесь лечить?

Врач опустил голову.

— Кто-нибудь найдется, — сказал он в раздумье. — Прежде всего должна быть больница. Всюду разрываются мины, до ближайшего госпиталя пятьдесят километров. Кого я туда довезу, если по дороге и не проедешь? В следующем месяце придет новый врач… Нас будет уже двое. И наконец, теперь здесь вы и скоро начнете нарезать участок под больницу. Так и пойдет дело, люди найдутся.

Инженер завертел головой.

— Такие сумасшедшие, как я…

Он засмеялся. Может, и действительно, найдутся люди. Впрочем, теперь начинал надеяться и он.

— А вы? — спросил врач. — Откуда вы взялись? Есть у вас здесь кто-нибудь?

— Нет.

Врач заерзал на стуле, перегнулся через стол и снова спросил:

— А там, дома, кто-нибудь есть?

— Пара знакомых.

— Ну, ну, — закивал он головой. — А почему же все-таки вы приехали сюда? — И, видя, что инженер не собирается отвечать, быстро добавил — У меня-то это просто. Я здешний… Но что может гнать другого человека в такую даль?

Инженер хотел было объяснить, что именно эта далекая от всего света даль и притянула его сюда. Но это был только первый импульс: исчезнуть, уйти от всего, что могло бы напомнить ему дни с ней; а потом возникло уже новое побуждение: любым способом ликвидировать затянувшееся время молчания и бездействия. Он хотел работать, работать до упаду, делать даже то, чего остальные не хотят, — поэтому-то он и стал ездить в те ночные смены.

А также и потому, что страшился одиноких вечеров в своей квартире; и у него и у вернувшегося из концлагеря Давида было одинаковое состояние. Оба что-то «искупали», и оба бежали от пустоты своих домов — боялись их; возвращаясь в воскресенье с ночной смены, страшились второй половины дня и всей следующей ночи. Обычно он звал Давида к себе. Иногда к ним присоединялся кто-нибудь еще, он надувал резиновый матрац, который брал с собой в экспедиции, и они засыпали, тесно прижавшись друг к другу, на два-три часа. Потом жарили на газовой плите колбасу и спорили: «социализм», «демократия», «правительство одной партии».

— Все что угодно, только не то, что было, — твердил Давид, — только чтоб с человеком не смели уже обращаться, как с мухой.

У него было свое представление о будущем общества, в котором господствовал народ — не партии и не политики, а действительно народ.

Народ, кто он, этот народ? Разве во время всех этих злодеяний кругом не было народа?

Нет, его на это толкнули. Воспользовались его нищетой и необразованностью. А теперь мы дадим ему в руки ключ, с его помощью он найдет правду.

В полночь они расходились. Им виделось совсем близко общество, в котором не будет ни нищеты, ни трепки нервов, ни ненависти, общество, которое навсегда положит конец войнам, и эти видения были столь утешительными, что они наполняли надеждой те несколько минут пустоты, которые оставались между прощанием и сном. И теперь он мог заснуть без боли. Но иногда, посреди недели, на него обрушивалась отчаянная, непреодолимая тоска, он мучился, что она не дождалась мирной жизни, и тогда он звонил Давиду и они таскались из кабака в кабак, и он, всегда такой молчаливый, все рассказывал и рассказывало ней, а потом начинал даже петь. К утру всегда трезвый Давид приводил его домой, укладывал на диван — это, мол, пройдет! — и тихо исчезал.