Наталья Арбузова - Можете звать меня Татьяной

Приехала из Москвы мадемуазель Морель, говорила с Алешей по-французски. Алеше весело было чувствовать иной ход мысли. Найдет туча – тяжелая туча над полем. Француженка скажет: «Il va tomber des cures» - «Сейчас с неба посыплются священники». Но маменька всё чаще брала Алешу с собой в деревню. И ход мыслей Ермолаюшки был не менее чужд и интересен. Вот. значит, как отливают испуг и снимают порчу. В деревню – как в чужую страну. Два языка, два народа. Алеша баловался, переводил стихами по-французски:

У попа была собака,

Он ее любил.

Она съела кусок мяса,

Он ее убил.

И в землю закопал,

И надпись написал, что..

Получилось:

Monsier le curé avait un chien,

Quۥ il aimait bien.

Le chien a mangé un morcau de viande,

Et monsier le curé lۥ a tué

Oui, lۥ a tué et lۥ a enteré

Et a ecrit sur sa tombe, que…

Приехал из Москвы же и учитель Николай Андреич. Повторял с Алешею древнюю историю. Алеша, вечно в шалостях, сочинял немедля такие вот вирши.

Царь Крез со дней счастливых детства

Имел порядочные средства.

Солон, ученый академик

К нему приехал для полемик.

И Крезу он, приблизясь, рек:

«О Крез, пустой ты человек.

Ведь деньги не продлят наш век»

Царь Кир давно бесился с жиру

И с войском бегал он по миру.

«Где Крез? – кричал он. – До зарезу

Хочу напакостить я Крезу».

Всё в этом мире прах и тлен,

И скоро Крез попался в плен.

Туга веревка, меч остер,

И Креза взводят на костер.

Чуть огнь коснулся панталон (коих тогда не носили),

Он закричал: «Солон, Солон!»

Кир любопытен был всегда.

«Как, почему, зачем, когда?»

Крез рассказал ему всю повесть.

Заговорила в Кире совесть.

Он слезы кулаком отер

И приказал тушить костер.

Папенькины исторические опусы были, наверное, не умней. Сейчас Федор Илларионыч описывал крымскую кампанию, участником коей он, человек сугубо штатский, не был. Папеньку навещал чудаковатый профессор казанского университета Лев Дмитрич Олонецкий. Его резкий голос застаивался в доме и после долго звучал в пустых комнатах. «Ваше мнение… ваше мнение, уважаемый Федор Илларионыч…» Алеше папенька своего мнения никогда не высказывал. Утром Алеша входил поздороваться, целовал руку отца и, выйдя, тотчас о нем забывал. Дом и сад как его продолженье целиком поглощали Алешу. По ночам он слышал музыку, доносившуюся из залы. Вставал в ночной рубашке, на цыпочках спускался по лестнице. В зале при Алешином приближенье мерк свет, но музыка еще витала под высоким потолком, и чадили неведомой рукой погашенные свечи. Люстра поднималась в темноте уже при Алеше. И чуть слышные шаги ножек в бальных туфлях еще шелестели в соседних покоях. Таинственная жизнь дома не прекращалась. Алеша подбирал длинную рубашку, поднимаясь к себе наверх. Дом ожил для него одного, лично ему хотел нечто поведать.

В деревне сенокос. Матушка зовет Алешу посмотреть со стороны на крестьянский труд. Вставали до света, не завтракали. Сонный кучер уж запряг молодую лошадку. Вот они, мерно движущиеся в утреннем тумане фигуры. Коси, коса, пока роса. Роса долой, и мы домой. Ты пахни в лицо, ветер с полудня. Сидели на меже, Ермолайка принес крынку. Солнце росу высушило, косари унялись. А у горизонта великан всё машет, машет косою – ладит зацепить колокольню.

В Москве жили теперь на Собачьей площадке в каменном особнячке, поменьше деревенского дома. Особняк достался в наследство от покойно Степана Васильича Островцова. Зёрновский дом в Трубниковском сейчас занимала вдовая тетушка Вера Илларионовна Стольникова. Алеша в островцовском особнячке получил мансарду.. В окне ворковали голуби, и клены тянулись, спешили накрыть мансарду своей кроной. Алеша выдержал приемный экзамен в гимназию. К Федору Илларионычу хаживали профессора из университета, терлись головами о шелковые обои, прислонялись к росписям с галантными сценами. Алеша не был вхож в ученое собрание и весьма тому радовался.

Городской дом семьи Островцовых был для Алеши не менее притягателен, чем тот, деревенский. Здесь не то чтобы являлся, но постоянно присутствовал призрак Степана Васильича Островцова. Только для внука Алеши, не для зятя-историка и его нудных коллег. Дедушка Остовцов сидел спиною к Алеше в кресле, писал гусиным пером. Подойти Алеша не решался, только быстро проходил мимо двери. Когда шел однажды с папенькою, голова дедушки Островцова прикинулась диванной подушкой, а гусиное перо колебалось в старинной высохшей чернильнице. Однажды, проходя пустой залой, Алеша слегка наступил на шлейф тоненькой юной особы. «Я нечаянно, ваше изящество» - сконфуженно извинился Алеша. Нет никого, только оконная занавеска спустилась низко на паркет.