Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Теперь ему надо было добиваться ее расположения, умилостивить ее и посылать к ней посланца, чтобы она еще раз пошла на уступки и встретилась с ним на пастбище после того жестокого унижения в памятный день. А еще ему предстояло научиться врать и говорить льстивые слова и шептать на ухо разные обещания. Он сказал, что явится к ней со всей мыслимой и немыслимой Сахарой за плечами, со всеми ее кладами и сокровищами, верблюдами, знатью и вассалами, неграми и караванами. Теми самыми караванами, что приходят из Томбукту, Кано и Агадеса с золотом, шелком и украшениями для невест…

И он не переставая, годами, продолжал повторять ей эту легенду. А когда отвернулся ото всяких воров ради старухи, и эта древняя старуха спустя два года вдолбила ему в голову завещание, изумление поразило его. Он выскочил из палатки старухи, побежал на простор, далеко, валялся в пыли во мраке ночи и хохотал как безумный джинн. Этот хохот был единственным способом выразить свое изумление. Он наконец-то поверил, что правду говорят люди его племени, будто легенда, повторяемая долго и упорно, однажды становится правдой. Но теперь… Теперь он не в силах потушить этот горящий в душе уголек, когда правда открылась ему полностью. Он ведь полагал, что Аллах наградил его достойной наградой в ответ на его долготерпение, а правда-то оказалась фальшивой… Захороненный в недрах земли клад обернулся не золотом, а простой водой! Что же, что же он скажет теперь своей возлюбленной невестке, которая терпела вместе с ним, ожидая этого дня долгие годы?

Он не спал до утра.

Девственный уголек зари вспыхну и очертил линию горизонта Он поднялся и сложил все пожитки на спину верблюда. Долго стоял в тишине над каменным зевом. И чем больше вглядывался он это мраморное полированное горло, которое он собственными ногтями выкопал и очистил от слоя песка, щебня и пепла, тем больше разгорался в его груди пожар. И неожиданно — в порыве чудовищного внушения или легкомысленного безрассудства — он не знал, почему он приблизился к этому израненному канатами и тысячелетней эксплуатацией горлу, схватился за гладкую поверхность каменного кольца, забрался на него и сел сверху. Полы его широкой одежды свисали вниз, покрывая мраморное горло, сотворенное дланью небес. В дикой греховной попытке унять свою ярость, потушить жгучий уголек в сердце, он извивался и кряхтел, слушая тишину и всплески воды глубоко внизу на дне… На самом дне! Заря вздрогнула и ушла на дно, горизонт почернел. Раздался протяжный вой джиннов на бесовском Идинане, солнце дрогнуло: совершать ли ему дневной бег? Вся равнина оделась в траур, и из глаз терпеливого, видавшего виды верблюда покатились крупные слезы.

Презренный отрок не заметил слов, высеченных знаками тифинаг внизу, на нижней части божественной мраморной шеи, потому что женщина из ахаггарского именитого рода посеяла в его сознании мысль, что золото, а никакая не вода, является истинным сокровищем в мире, и он поверил женщине!

Он вернулся в Ахаггар.

В селение он прибыл после заката. Направился прямо к ее палатке и нашел ее сидящей на корточках у входа. Махрийца он оставил далеко в стороне, подошел к ней. Она не встала его приветствовать. Словно зная все о его неудаче. Словно вести о ней опередили его появление. Правда, люди Сахары утверждают, что именно ветер разносит все новости по пустыне. Он почувствовал удушье в горле. Это тот уголек в душе разгорелся вновь, обжигая все тело, подступив к самому горлу. Он бросил свое копье с ней рядом, у нее вырвался всхлип, но он не придал этому значения. Уселся на землю в темноте рядом с ней. Она ничем не приветила его, ничего не спросила. Конечно, она все уже знала. Молчание длилось довольно долго. Наконец он произнес:

— Я вернулся.

Откуда-то неподалеку с открытого пространства раздалось блеяние коз.

— Я знаю, — сказала она.

Ему показалось, он уловил тень насмешки в этих словах. В сердце вонзился ножик. Он явственно ощущал, как лезвие пролезает ему в грудь, касаясь острием измученного сердца. Сказал:

— Лучше бы я не возвращался!

Она не ответила. Подавила болезненный вздох. Чувствовала, как липкая жидкость стекает с бедер и облепляет кожу.

— Я не верю, чтобы дед мог насмеяться надо мной, — сказал он.

Ее бросило в жар. Она пощупала подол, он был влажным. Вся одежда внизу была мокрой.

— Или это судьба? — сказал он. — Что я сделал, чтобы судьба так надо мной насмеялась?!

Воцарилось молчание. Кровь продолжала струиться по телу — по ее ногам, по ступням… Жидкость капала на землю, изжаждавшийся песок впитывал все. Она попыталась было вытащить копье, однако, боль пронзила ее всю, ударила в голову. Она вновь подавила вскрик и высокомерно откашлялась.