Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

— Я вижу, ты молчишь, — сказал он. — Когда же заговоришь?

Она увидела в полутьме, как струйка крови течет по направлению к нему по песчаным прожилкам. Быстро махнула рукой по песку, набрасывая пыли поверх ее.

— Я знаю, что потерпел поражение, — сказал он, — но все же не будь так скупа — обратись ко мне!

…Она почувствовала головокружение. Ее качнуло два раза, однако она выпрямилась, вернула равновесие. Гордо подняла голову…

Внук чувствовал, как погружается вглубь лезвие ножа. О лезвии копья он так и не вспомнил. Все лицо его было покрыто потом. Вся спина была мокрой. В отчаянии он воскликнул:

— Я надеялся, что это мое поражение будет нашим общим поражением, однако, кажется мне, я ошибся…

Она преодолела головокружение, а внук поднялся и сказал на прощание;

— Если ты изменишь мнение, найдешь меня в соседнем вади.

Эту ночь он провел в вади в одиночестве.

Утром его навестил ее отец и сообщил ему, что девушка истекла кровью и умерла.

Умерла?

Несколько месяцев прошло, прежде чем глупец поверил, что все случившееся могло случиться. Он убил ее собственной рукой! Своим копьем. Она истекала кровью рядом с ним, а он бормотал ей что-то о своем разочаровании и пытался выжать из ее уст последнюю надежду, которую убил в нем самом потерянный клад. Но гордость забрала ее у него. Гордыня — самая близкая могила для жителя Сахары…

Он пропал вновь, углубился в пустыню. Пастухи кочевали вокруг, и он удалился еще дальше, в восточную Сахару. Пропадал несколько месяцев, его все искали. Нашли его полуистлевший скелет, уткнувшийся в яму, выкопанную в безжизненном вади. Черви выели ему глаза, сожрали кожу и плоть на лице — оно выглядело скверно и устрашающе.

Он умер от жажды, безуспешно пытаясь выкопать голыми руками колодец взамен того, старого, который завещал ему его дед и который он осквернил своими экскрементами. Его ложное мнение о его возлюбленной не дало ему повода наклониться и прочесть слова предупреждения, высеченные знаками древнего письма туарегов на стенке узкого, отполированного канатами каменного горла колодца, чуть пониже верхнего его отверстия: «Кто осквернит воды сии, того постигнет возмездие Сахары», — гласила надпись на языке тамахак.

Хаджи аль-Беккай опрокинулся на спину и произнес с разочарованием в голосе:

— Расцвела торговля, и процветают воры!

Султан отогнал муху веером из пальмовых ветвей, перевитых разноцветными кожаными ремешками, и заговорил:

— Нам надо обойти эти законы природы. Законы Сахары. Что происходит? С неба — ни капли, пастбища выжжены, кругом засуха и голод год за годом… Мы спешим молиться о ниспослании дождя, уповаем на небеса. Закалываем животных в жертву, одариваем гадателей, чтобы сняли заклятие. А потом… А потом вдруг — разверзается чрево небес, и льют дожди! Льют ливни и бегут сели, снося на своем пути дома, стада, людей… Они всегда выбирают себе в жертвы адамово племя. Будто оно отказывается принимать древнюю веру, которую мы похоронили во мраке времен, с тех пор как Сахара приняла веру мусульман. Словно старается внушить нам также, что человек погибнет в обоих случаях: в пору засухи и голода он умрет от жажды и голода, а в сезоны дождей и возрождения погибнет от селей!

Хаджи аль-Беккай продолжал лежать на месте, опираясь на красную кожаную подушку, взгляд его был прикован к потолку, свитому из пальмовых ветвей и листьев. Рот был раскрыт, блестели зубы. Литам мутно-белой окраски спал с лица вниз, обнажая густую серебряную бороду. Щеки оголились, ясно выделялись на них глубоко ввалившиеся глаза, смотрящие в никуда из обширных орбит. Будто и вовсе не слышал речи султана Аная, он проговорил немощным тоном, словно обращался к самому себе:

— Если бы султан Ахаггара не поступил со мной так вероломно, случившегося просто не произошло бы. Он расторг договор и увел своих людей в последний день. И весь караван достался низкому сброду.

Однако султану в равной мере были далеки эти жалобы гостя, и он продолжал вести свои рассуждения о жизни и смерти:

— Я хотел сказать, что зло может исходить из добра, а добро — порождаться злом… Ты меня понимаешь?

Хаджи выпрямился и сел, поджав ноги под своим дородным телом, подправил руками колени и мучительно произнес:

— Позволь, позволь мне разъяснить случившееся, о господин наш султан. Полтора года назад расправились негодяи из шакальего племени с одним моим караваном, возвращавшимся из Мурзука. Я не говорил тебе об этом в то время, поскольку вложил все свое состояние в последнюю сделку. Отдал в залог даже дом моих детей в Гадамесе и вложил деньги в жизненноважную сделку. Я не знаю, что там натворили в Триполи купцы-евреи, но они подняли цены на золотой песок, привозившийся в тот год из Томбукту. Слухи передают, причиной был спрос на него среди купцов из стран христиан. Впервые в жизни пошел я наобум и нарушил завет Нахума о золоте, который ему очень нравилось повторять передо мной: «Не клади яйца в одну корзину, чтобы не потерять все, если она свалится». Он говорил мне, что это профессиональное заклинание, в нем — ключ к успеху евреев в торговле. Но я не воспользовался этим правилом, и меня опутали мои давние конкуренты и соперники из Гадамеса. Злоупотребил я доверием, не рассчитал верно, решил, что позабыли они давнюю вражду. Запамятовал, что причинение зла не забывается, а раненый зверь позор переживает, рану зализывает и только ждет момента, чтобы отомстить. О, как сильна память человеческая, когда мысль о мщении затаила!