Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

— Я тебя словно сына родного воспитывала, за что же ты так плох со мной?

Он обнажил свои торчащие вперед зубы, на губах показались капли слюны. Он рассмеялся и отер слюну ладонью. Старуха допытывалась:

— Почему ты ему рассказал?

— Ха-ха-ха…

— Тебе что, нравится, если он там, на вершине горы, умрет?

— Ха-ха… А ты что, думаешь, что он умрет непременно на равнине, что ли?

— От тебя не услышишь слов божиих!

— Вся равнина знает, что Аллах уже приготовил ему могилу там, по соседству с собой, на небесах. Ха-ха-ха…

— От тебя не услышишь слов божиих…

— Даже гадалка, твоя хозяюшка гадалка, знает об этом… Ха-ха…

— Врешь!

— Умереть на вершине, знаешь ли, меньшее из двух зол — лучше чем помереть на равнине, среди рабов.

— От тебя не услышишь слов божиих. Господи, как я ненавижу эту гору!

— Я ему сказал, что соколы тоже на землю помирать слетают, как бы долго они в небесах ни задерживались, хотя я, правда, не совсем был уверен, что не лгу.

— Это все вера твоя окаянная. Что он сказал?

— Ха-ха-ха… И козел, потеряв голову, о шкуре своей не заплачет. Ха-ха-ха… Не думаю я, что он так уж заботится, как бы тело свое подлое на вашей подлой равнине схоронить, после того как душа его отлетит на небеса. Ха-ха…

— Нечего мне тут домыслы твои рассказывать. Я услышать хочу, что он тебе ответил!

— Ему больше дела нет — на нашем языке разглагольствовать. У этих, там, на вершине, свой особый язык. Вроде как у колдунов и предсказателей — всех жителей Идинана.

— Не смейся надо мной. Я — его мать, он у меня — единственный.

— Ты ж только что признала, что и я твой сын, а?

— Не смейся надо мной. Ты непочтительный. Секрет мой разболтал.

— Если б я не выболтал секрет, он бы у меня на руках умер.

— О господи!

— Я знаю его. Язык его знаю. Ни за что он на равнине жить не будет.

Старуха опять перебила его в испуге:

— Не услышишь от тебя божиих слов!

И тут же сунула обе ладони в песок — похоронить его слова в землю поглубже, чтобы не услышали его боги.

А дервиш продолжал:

— Если б ты ему позволила чарами твоей хозяюшки питаться, он бы от тоски умер, зная, что от горы отрешен. Чары джиннов, они посильнее колдовства гадалки, ха-ха-ха!

Она обернула покрывалом свое исполосованное морщинами лицо и произнесла неуверенно:

— Ты, что же, думаешь, это джинны с Идинана, они в голове у него засели?

— Ха-ха-ха… Не удалось мне его склонить тогда, чтобы научил меня по горам бегать.

Она вперила в него недоуменный взгляд.

— Да вот, в последний раз, я надежду свою оставил — другого мне захотелось, знаешь ли. Я ему сказал, чтоб он мне открыл тайну пения, если уж не хочет научить меня тайнам гор. Ты слыхала, что он сотворил со всем селением в ночь обетованную?

— Слыхала.

— Ты когда-нибудь в жизни слышала, как он поет?

— Что?..

— Все селение тогда в экстаз пришло. Принцесса рыдала, Уха в восторг пришел. Я на всей равнине не слышал никогда такого пения. Они все едва на ногах держались от упоения, а он все бросил, опять в свои расщелины подался в Тадрарт. А тайны своей мне не выдал.

Мучающий землю золотой диск скрылся за плотной пылевой тучей. Гиблый, видать, изготовился продолжать свое странствие.

— Да, — проговорил дервиш в завершение, — ни за что на жизнь вашу на равнине не пойдет тот, кто хоть раз эту тайну пения словил. Ха-ха-ха! Взаймы взял у фей пение это.

В племени распространилось мнение, что корни его происхождения, по отцу, восходят к аль-Марабутам [134]. А когда народ Сахары, в давние времена, принял эту версию — относить всех дервишей либо к династии аль-Марабутов, либо к сподвижникам Мухаммеда, либо к самой семье пророка, то уже никто потом не мог отважиться поставить под сомнение такую передачу родословной, подвергнуть этот слух недоверию или прямому отрицанию, как бы ни было удивительно и ослепительно по своим достоинства ведение такой родословной, Так что дервиши пользовались вниманием и заботой, и в племенах сформировалась традиция прощать им все их ошибки, промахи и безделье. Живут они все на милостыню и подношения, в ответ на что получают от них люди в мирской своей жизни благословение на судный день, умиротворение и заступничество от силы самого высокого ранга — семьи пророка, его сподвижников и аль-Марабутов…

Мать его умерла от чумы, когда он еще ничего в жизни не сознавал, а его отец бросил его еще не родившимся, во чреве матери, а сам уехал прочь с караванным сопровождением в Гадамес. Рассказывали, что он там на гадамесской обольстительнице женился и нашел себе на всю жизнь пристанище в стенах под крышами. Говорили, что тот его караван подвергся нападению дорожных разбойников, и, мол, погиб он от руки молодчика из всякого сброда. В общем, вестей о нем никаких не было, и чернокожая пленница, рабыня его деда по материнской линии, взяла на себя воспитание сироты — в знак преданности покойному ее господину и из желания заступничество обрести и дорогу в рай.