Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Адду промолчал, и Хамиду смягчил свои обвинения:

— Я знаю, парень несчастным будет, если возможность упустит себя показать или неправда какая к нему приклеится, только многие же в себе смелость находят, чтобы сердце девичье завоевать, и не надо им для этого никаких стихов сочинять или составлять…

Он помолчал, потом закончил жестоко:

— Бедняга ты! Девушка не простит тебе посвященной ей поддельной касыды!

— Это вовсе не подделывание — составить новое красивое стихотворение, используя несколько хороших, уже сочиненных когда-то стихов. Если б не это ваше вмешательство, я бы нашел способ ее убедить.

Хамиду в отчаянии замотал своей неуклюжей чалмой:

— Может, ты и вправду нашел путь к ее рассудку, только опыт мой мне подсказывает, что к ее сердцу ты доступ навсегда потерял.

— Мне тут ничей опыт не нужен, — решил закончить спор Адда.

Сверстник его продолжал качать чалмой:

— Может быть, может быть… Только уверен я, что весь твой опыт сладкоголосия не вышел еще из детского возраста. Много времени пройдет, пока ты не поймешь, что женщина, в итоге, лишь такого мужчину признает, кто ей слух речами лживыми наполнить сумеет.

— Не нужно мне никаких лживых речей сочинять!

— Ха-ха-ха! Будешь, будешь сочинять. Поклясться могу, ты вынужден будешь лгать, если серьезно замыслишь с женщиной пойти на близость.

— Ты что, хочешь сказать, что все те, кому повезло в любви с девушками, все они — нечестные рыцари?

— Только лживые сладкие речи могли когда-нибудь покорить женское сердце. Это оружие посерьезней поэзии будет, той, что ты в дар Танад сочинил. Если б наши воины-всадники могли, уж они бы любовь женскую себе снискали!

— Что? Ты хочешь сказать, что женщина всадника не полюбит?

— Да. Если он — настоящий, никогда его женщина не полюбит.

— Что это? Почему такое?

— Если б я знал почему, я бы от тебя не скрывал ничего, как от самого себя… Эту тайную женскую раскрыть бы!

Луна наполовину скрылась за горизонтом. Хамиду продолжал свои речи в манере, приличествующей величию новорожденной луны:

— Я не долгожитель, чтоб в жизни разбираться. Только благородный рыцарь от женщины одно презрение получить может. Может, потому, что она никогда им всем без остатка завладеть не в силах, как она это делает с его скромной противоположностью, который только языком болтать горазд. Да… Если б я жизнь понимал, как долгожители наши мудрые, конечно, я знал бы, отчего это всяким негодяям на женщин везет!

Он рассмеялся, откинув свою чалму за спину:

— Ха-ха-ха! Все долгожители наши сходятся на том, что мы когда-нибудь в этом разберемся. Разберемся — когда нужды никакой уже в этом не будет! В этом, брат, вся заковыка той ракушки, в которой мы закупорены, под названием — Сахара.

Адда поспешил перескочить к другой теме:

— Слушай, ты меня про сладкие речи просветил. Научи теперь искусству лгать!

Хамиду оторопело уставился на друга, спросил:

— Ты что, в самом деле в девиц влюбился?

— А что еще в Сахаре интересного есть, если не девицы?

— О-о! Сахара! А что ты, глупец, о Сахаре-то знаешь? Если б ты Сахару знал, ты бы ей весь отдался, забыл напрочь про всех этих девиц прекрасных и чертовок-гурий. Кто может осилить это и понять, что такое Сахара?

— Ладно, брось ты эту свою красавицу Сахару и расскажи мне лучше о речи искусной да сладкой, как это сердца невинных дев пленять. Не надо мне ничего от Сахары — пусть она только от Танад отступиться. Тебе что, никогда девчонка ни одна не нравилась?

— Ты, брат, забыл, что ложь — это единственное наречие, которому никто никого научить не в силах. Никакой учитель внушить ее никакому слушателю не может, потому что она, вроде поэзии, — дар небесный…

Они замолчали. Адда продолжал спрашивать себя, как уже много раз спрашивал прежде: Хамиду не намного меня старше, на пару лет всего, так откуда он такой находчивый? У него всегда на все ответ готов, всякую задачу решить может. Удивительно, но мнение у него совсем не то, что у других: он во всем решителен, как шейхи наши, вожди племенные.

— Если ты мне друг, — заметил он, — поди, сходи к ней, с посланием от меня.

— Нет, — отрицательно закачал своей чалмой Хамиду. — Боюсь, не смогу я. Не удастся посредничество…

…Через несколько дней он отправился к ней вечером.

Она отказалась от встречи.

Наружу вышла ее бабка и долго сидела с ним на пустыре. Он отчаялся и ушел прочь. Нет, он отчаялся не совсем — он уединился на своем пастбище и придумал план. Вспоминал легенды и сказки своей бабушки, интересные образы, красивые словосочетания, рылся в памяти, восстанавливая беседы со странниками, искавшими обетованный Вау, их выражения упорства и непреходящей страсти. Он обдумывал любовные термины из старых поэм, играл ими, переставлял их в строчки, пытаясь создать новые образы. Практику эту он не прекращал, пытаясь открыть для себя тайну «сладкоречия». Он вернулся в становище, незаметно проник темной ночью в ее шатер и читал свои глупости над ее головой. Скорчился в уголке, прикорнул, поддерживая тело правым локтем, лежал неподалеку от нее этакой черной кучкой. Ее черный силуэт был рядом. Он бормотал что-то на мотив песни, составлял строчки из выражений и терминов из обихода кочевника пустыни, полных, как ему казалось, скрытой поэзии, и думал, что он-таки в состоянии, с помощью такой неуклюжей уловки, родить свое сладкоречие, искусное и лживое, но трогательное, которому одному на свете поддаются неприступные девичьи сердца, как этому учил его друг Хамиду.