Юрий Андрухович - Московиада

И тогда ты подумал, что наконец все зависит только от тебя. Что ты единственный, кому выпал такой случай. Что другого выхода наверх все равно нет. Да и должен ли выход быть обязательно наверх? Куда угодно, лишь бы отсюда! Слишком уж голова болит.

— Поступок, Артурчик, поступок! — прошелестел рядом «Сашко», отплевываясь от собственного уса.

— Ты помолишься за меня?

В ответ он только захохотал. Он хохотал всем телом, откинув голову назад. Ты скользнул рукой под его расстегнутый пиджак. Вспотевшая рубашка, складки жира на талии. Пистолет был на месте — там, где они всегда носят его в фильмах.

— Неужели? — «Сашко» прервал хохот на недопетой полуноте и недоверчиво уставился на тебя.

— Сейчас будет тебе поступок, — сказал ты, пряча пистолет в карман плаща.

— Знаешь, как им пользоваться?

— Стрелял когда-то. По мишеням. На курсах офицеров запаса, — ответил ты и двинулся по проходу между стульями вниз, ближе к президиуму. Но, вспомнив о сумке, вернулся. Взял ее и снова поковылял.

Хочу, чтобы моя сумка была со мной в такую минуту. Хочу, чтобы моя душа была при мне. Чтобы моя пустота была со мной.

Ступеньки ускользали у тебя из-под ног. Зал вращался, амфитеатр ехал, иногда ты хватался свободной рукой за спинку стула, за рыло или за петушиный гребень очередной маски. С балконов доносились звуки, но это было что-то другое, чем до сих пор. Что-то там происходило новое — какое-то смятение, паника, колотьба, хотя внизу еще никто не обращал на нее внимания. Ты остановился. Поднял вверх руку.

— Внимание! — сказал ты громко, как мог, но тебе показалось, что очень тихо.

Однако невидимые механизмы замерли. Тайные оси перестали вращаться. Стулья и балконы остановились, ржаво заскрипев при торможении. В зале наступила тишина.

Только сверху, с балконов, доносились все более пронзительные крики. Но в полутьме не было видно, что там происходит. Возможно, разоблачили провокатора и теперь бьют его по ребрам. Это не остановило тебя.

— Внимание! — еще раз начал ты, одновременно удивляясь, что человеческий голос может так дрожать. — Я хочу сказать, что у меня очень болит голова. Просто у меня был сегодня идиотский день… Нет, не то я хотел сказать…

Президиум слушал тебя. Вблизи они были не такими уж и похожими на тех персонажей, которых воплощали. Вырисовывалось что-то другое, более важное, никак не карикатурное. Глаза, возможно. А может, все это тебе привиделось, шуту с красной картошиной вместо носа.

— Я хочу сказать, — еще раз начал ты, — что мне еще никогда не приходилось никого убивать. Даже домашнюю скотину. Так уж вышло. Поэтому прошу простить, если что-нибудь сделаю не так. Но другого выхода у меня нет. Делаю это также во имя вашего народа, которому желаю только добра…

Кто-то сзади выразительно кашлянул, кажется «Сашко».

— Уважаю великую российскую литературу. Гуманистические традиции. Богоносительство, богостроительство, богоискательство. Богоопускательство. И, несмотря на это, сделаю то, что сделаю. То есть нет. Не именем ни одного из народов. Не во имя какого-нибудь одного народа. Своим собственным именем. Слишком уж голова болит, и нужно со всем этим завязывать. Еще раз — внимание! Я постараюсь побыстрей…

Речи, конечно, не вышло. Но выстрелы из твоего пистолета прозвучали ровно и уверенно. Ты решил прикончить их всех — методично и последовательно, пуля за пулей, выстрел за выстрелом, тело за телом — помня, что у тебя нет времени и права на промах тоже нет. Ты стрелял на редкость метко, а с балконов все летели ужасные проклятия и крики. Ты стрелял, как отличник боевой подготовки, прекрасный в своей беспощадности, а с балконов и лоджий, да и просто со стен, где замер великий имперский поход теней, прыгали на перепуганные головы и шеи партера здоровенные стратегические крысы, отвратительные и жадные, выпущенные по твоему же приказу. Ты уложил весь президиум, хотя крови не было ни капли — только прелые опилки сыпались из этих простреленных деревянных грудей и черепов и беззвучно хлопали механические глаза. И они падали друг на друга согласно последовательности твоих выстрелов — манекены, как оказалось. И только тогда ты понял, что так ужаснуло тебя в них, когда ты подошел поближе.

А испугало меня то, что они были символы.

Они лежали вокруг стола президиума — все как один, включая расползшуюся Екатерину, и только памятник Минину-и-Пожарскому оставался на месте. Из кое-кого еще сыпались на пол опилки, из кое-кого вылезали пружины и всякая искусственная требуха. Все это выглядело довольно гадко.