Юрий Андрухович - Московиада

Но, оказывается, все значительно гаже. Просто тебя тошнит, фон Ф. И через какую-нибудь минуту ты разрисуешь этот колышущийся фасад гостиничной куртизанки пестрым павлиньим хвостом, цветными струями, правда довольно предсказуемыми по цветовой гамме. Потому что имеешь в себе все необходимые к тому предпосылки.

— Ты что, перегрелся? — сочувственно шепчет она.

— Я очень люблю вас всех, — отвечаешь ты на это.

— Хочешь, я рукой?

— Нет, милая, сейчас все будет… — ты едва сдерживаешь могучий внутренний спазм.

— Я могу повернуться задом, — предлагает она.

— Только не это, — умоляешь, так как и впрямь уже привык к ее груди.

— Если не можешь, то так и скажи, — начинает нервничать она.

— Буа, — отвечаешь ты на это.

— Что? — не понимает она.

— Вве, — объясняешь свою мысль.

— Сейчас я тебе поставлю, — обещает она и, докурив, тянется к тебе губами.

— Уе, — пробуешь ее предупредить.

Но она уже впивается в тебя и начинает выделывать с твоим ртом что-то неимоверное, она тянет из тебя душу, а с ней и все остальное, пока ты наконец силой, обеими руками, отрываешь от себя ее голову и, схватив с полу отяжелевшую вдруг сумку, как подстреленный вылетаешь прочь, забыв даже о боли в колене.

И опять зал, полный света, калейдоскоп лиц и тел, а вернее сказать — рыл и туш, и ты кого-то толкаешь, и что-то переворачиваешь, но никто не может тебя остановить, ты рвешься в какие-то двери — одни, другие, третьи, а потом наконец видишь спасительное слово «УБОРНАЯ» и влетаешь туда, как пьяный анархист, штурмом берущий Зимний.

Это не сортир, это, как оказалось, что-то типа артистической гримерной с грудами всякого тряпья и другого реквизита. Но перед необъятным, во всю стену, зеркалом, все-таки белеет раковина, и ты извергаешь наконец из себя весь этот день, все его химические элементы вкупе с органическими веществами, всю эту Москву. Фонтанируешь самозабвенно, неудержимо и радостно, всеми своими судорожно-экстатическими движениями напоминая слепящего джазового саксофониста на вершине ошеломляющей импровизации… Потом откручиваешь оба крана и долго моешься. Стало так легко и спокойно, как не было уже давно. Время от времени поглядываешь в зеркало — лицо из перекошенного становится уравновешенным, капли пота победно цветут на нем, а кожа обретает свой привычный оттенок. И все же довольно неприятная морда. Все национальное самосознание ушло в усы. А эти покрасневшие глаза! А нос, которого у тебя обычно нет, тоже претендует на что-то — заострился и поблескивает, излучая самовлюбленность. Щелкаешь по нему пальцем, чтобы не задавался, и вдруг слышишь из-за спины ласковый старческий голосок:

— Что, касатик, струганул малость?

Маленький тихий дедок сидит в уголке и доброжелательно наблюдает за тобой. Эдакий голубь седенький. Очевидно, он был тут все время, пока ты блевал.

— Минералки попей, родимый, минералка оченно помогает, — говорит он.

— Да уже будто легче, — тяжко вздыхаешь ты.

— Или ложку меда прими — как рукой снимет…

— Ничего, дядя, я выносливый, — пробуешь улыбнуться ты.

— Небось водку с красненьким жрал, голубчик?

— И не только, отец. Все цвета радуги, — поясняешь ты.

— Незя так, болезнай. Щадить себя надоть.

— Куда там, старик! Раз живем — раз мучаемся…

— Страдаешь, бедный?

— Как все, старче.

— А ты помолись — полегчает.

— Кому молиться? Какому богу, отец? Сколько их возникает над нами, и каждый утверждает, будто бы Он — Единственный, и каждый хочет, чтобы ему молились. Какое-то многовластие на небесах. Не могут поделить сферы. А с нас спрашивают. Паны бьются, а у мужиков чубы трещат!

С такими старыми людьми лучше всего разговаривать языком пословиц. Это их убеждает.

— Много зла в тебе накипело, ласковый.

— Потому что я хотел со всеми жить в мире. А оказалось, что все переруганы давно. Что еще до моего рождения судьба мира была решена: раздоры и войны. А вы кто тут будете?

— Я человек маленький, — исчерпывающе ответил старик.

— Так это про вас написаны лучшие творения мировой классики?

— Про меня, любезный, про меня.

— И не тяжело вам так жить — с такой дурной славой? Все о вас все знают…

— А я Богу молюсь. И помогает.

— А какому из них молитесь — российскому, бородатому, или, может, индийскому, шестирукому?

— А тому, за которым правда. Правду любой нутром чует.

— К сожалению, дядя, правда — это что-то очень спекулятивное. У каждого своя. Правда как дышло. Даже газета есть такая, может, читали?