Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Игорь бил в каком-то посветлелом сознании справедливости и обиды не на саму измену, а на ее пошлость и скороспелость. Раздражался на себя, что потел и надо было вытираться. Настя кричала как-то неестественно, ее было не жалко. Но вдруг она перестала сопротивляться, замолчала, разжался кулачок вокруг ножки стола, раскрылись губы и мутный кровавый пузырек на краю их долго не лопался.

Он упал на нее, обнял, закричал: «Ну, что же ты не отвечаешь? Хватит! Разобрались и ладно!» – и тут взгляд его встретился с Настиным безответным взглядом.

Губы ее чуть шевельнулись. Лопнул пузырек. Глаза закрылись. «Не спи, Настюшка, – зашептал он. – Поговори, поговори со мной. Сейчас я вызову врача».

Игорь вскочил и тут только почувствовал, что ему страшно. Страшно за себя. Господи, он же стихи писал, неужели тюрьма?

В этот момент дверь открыл Сергей со своими свежими крылатыми глазами. Светка с порога заплакала. Кто-то из них вызвал скорую, скорая – милицию. Сержант как будто забыл, что они знакомы, вел себя грубо. Настя что-то еще бормотала. Игорь плакал.

Покрытая простыней Настя была уже не опасна. Игорь все простил ей и жалел только о лучшей, веселой жизни, которая не случится.

Он не знал, что наутро Настя умрет, а потому сочинял обидные слова, которые должны были привести к примирению и эпизодическому счастью.

Стены в коридоре текли прочерченными гуашью горизонтами. Посторонние люди настырно участвовали в их жизни. Он как-то вдруг успокоился, по чти повеселел, как будто все это произошло не с ним и не с Настей, а был он вместе с ментами на чужом заурядном деле. «Дурачки, – шептал он всем этим преувеличенно горюющим людям. – Вот дурачки-то! Чего не бывает!»

Телефон позвонил: «Говорит Робот. Вы сильно задолжали за неслучившиеся разговоры. Но я вас все равно люблю, хотя и не прощаю. Привет близким».

Я улыбнулась полоумно и вытерла передником рот.

«Робот звонил».

В окне сыпались небо, свет, снег. Сыпались косо, но казалось, что это город накренился и приготовился сползти в реку.

Моей малышке уже четырнадцать. Все поняла. Что же говорить о муже. Есть кое-какая школа.

Что он думает про это, о чем справедливо и несправедливо догадывается – не знаю. Но этот Робот не полная же для него неожиданность.

Когда там первыми вешают трубку, во мне начинается тихая, долго не проходящая истерика. Недособлазнена.

Там остался мужчина. Прикажи составить фоторобот – получится клякса. Ни по диагонали, ни по горизонтали, ни по вертикали – никаких вообще параметров. Запахи? Тембр? Повадки? Мускулы? Бородка? Есть ли, кстати, бородка? Бред! Ничего сейчас не вспомнить. Просто звезды поменялись местами, и все.

И к чему тогда вся эта убедительная картина? А к тому, что он все же есть. Ведь звонил. Робот – мой слуга, господин, понукальщик, шут, хромоногий, парящий, безбрежный.

Да, а что сказал все же, надо вспомнить… Нет, что же я-то в прошлый раз говорила? Главное, зачем? Ведь даже шепотом внутри не успело произнестись. А я вслух! В каком-то тусклом кафе, в проходной ухающей парадной, в сквере среди детишек, на улице трамвайной, в храме не моем, в угольном тупичке, у свалки, в переходе метро…

Самое сильное до того было, кажется, только в больнице, у постели умирающего папы. «Папа, не уходи, папа, не уходи!» Тогда обошлось. Может быть моя мольба помогла? Теперь звонит каждый день в семь утра (заводская привычка), когда я сплю. Самый драгоценный кусочек сна отламывает.

Потом, естественно, начинается жизнь. Детная, служебная, замужняя, черт бы ее побрал! Узелки на память, всхлипы тайком, недомогания, мимолетные приязни, ненатуральные восторги, уступки, недомолвки, радости, несчастья, прощанья, встречи, беды, суеты, бездны… Да, пожалуй, и бездны. О, Господи!

Потом как-то доченька случилась. Лепетала не по-моему. Любила ее, конечно. Особенно когда та болела. Пыталась мысленно превратиться в таблетку, которую заталкивала в нее силой, раствориться и поправить все в этом горячем тельце.

Муж… Ровный и стабильный, как испорченный термометр. Завтра утром снова томительно не узнаю, кажется.

Боже, какое это страшилище посмотрело сейчас на меня, пробегая? Измученные краской волосы взбиты, как у спаниеля. Щеки впали, в каждую ямку можно по грецкому ореху положить. Глаза и нос живут отдельно. И эта мымра играла когда-то Снегурочку?

Зачем позвонил этот мне Робот? Стежками-дорожками брела, наткнулась случайно, обманула, приласкала, да и забыла ведь уж совсем. Никакой судьбы. Никакой судьбы! Так какого же черта?