Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Вчера прочитал у одного француза: «Смотрите на мужчин и женщин как на почтовых лошадей…» Мне бы такое и в голову не пришло, но автор уверен, что помогает. Попробовать, что ли?

Город после деревни казался каким-то слишком завершенным, слишком додуманным. Строенный как будто не для жилья, а для красоты. Поэтому чужой.

Сквер кругл. Гол базар. Виктор сквозил прямо через пруд. Зима.

Сумрачные автобусы везли людей к заботам и забавам. Он шел к своей радости пешком. Так ему нравилось.

Виктор шел и думал что-то вроде того, что жизнь его, как этот сквер, в последнее время тоже закруглилась. Конец можно было перепутать с началом. Только она-то ведь, жизнь, сама никогда не обманется. Этим, вероятно, всех и берет.

Философствовал Виктор не нарочно, не от сознания своего особого ума. Просто так он был устроен.

А все больше концы идут, вздохнул про себя Виктор. Хотя в это до самого последнего, своего, и не верится. Но мрет народ.

Самому ему недавно стукнуло сорок два, о смерти думать вроде бы еще рано. Небольшого роста, крепкий, с глубоко посаженными глазами неопределенного металлического оттенка, он был похож на рабочего вредного цеха, которые рано состариваются, смеются коротко, как кашляют, но живут почему-то долго. Не от избытка жизни, а по вложенной в них программе.

Вчера Виктор ездил к бабке Вале, хоронить. Дед ее, с которым она жила вторым браком, повесился. Бабка Валя уверяет, что читый был. Трезвый, то есть. А повесил он себя из-за уникального отсутствия твердокаменности.

Согласился на тракторе подвезти почтальоншу. Дороги же – стеклянные, вообще не надо было выезжать. Ну и сполз на полном ходу колесами вверх. У почтальонши переломились ребра и повредился череп. Дело в общем поправимое. Но он заметил только синеву ее губ и решил, что убийца. С женой не попрощался, к рюмке не прикоснулся – потрясенный был. А бабка Валя теперь одна.

Отправили они с ней вечером гостей, стали фотографии рассматривать. Целый род, целый век был здесь. И все смотрели испуганно вытаращенными, всерьез удивленными глазами. Когда и почему они рожали детей, трудно было понять. Никто не улыбался.

Потом бабка накормила Виктора лосиной мягкой печенкой, которая от дедовой последней охоты осталась. Корову подоила скорбящими руками. Поплакала еще, раздеваясь.

Разбудила она его в пять, чтобы на автобус не опоздал. Автобус еще один день проглотил. Вот идет теперь.

Бабки у него! У других тещи, у него – бабки. Его приятель как-то сказал про своих тещ: «С тещами мне везло. Первая умерла за три года до того, как я женился». Виктор улыбнулся, вспомнив. А его бабки живут, слава тебе, господи. Бабка Валя – раз, бабка Нюра (дома) – два. И от первой жены бабка Люся осталась – самая к нему обращенная. Та-то вообще в форме – недавно замуж вышла. Он даже приревновал чуть-чуть. Значит, не один он для нее такой душевный.

Сквозит Виктор через пруд, а сам вспоминает дорожный разговор с одним рано облысевшим психоаналитиком, похожим на молодого дьякона. Почему-то у них считается, что человек рано лысеет от ума.

Мужик, действительно, был славный. Все время пытал Виктора на сообразительность. Главный вопрос: чем отличаются люди от других животных?

Виктор, конечно, сразу про душу, про культуру. Тот все моментально отмел. Со смехом даже. Главным оказалось, что животные спариваются только в период течки, люди же – неутомимы. Потом: волки не едят волков, львы – львов, нет такого, чтобы собирались стая на стаю, а люди… Ну, это понятно. И еще: только в человеческом мире животных единственным мерилом являются деньги. Все остальное – относительно. Все, что не относительно – продается.

Виктора всегда радовала живая игра ума и четкость при этом. Правда, подумал, бабка Валя в эту историю не вписывается. Деньги для нее никогда не были главным. Детей, конечно, рожала исправно, но не в силу, как тот выразился, гиперсексуальности.

В стаи не объединялась, исключая колхоз. Да и какая это стая? Тогда ведь все делалось добровольно-принудительно.

При этом нельзя сказать, что бабка Валя как-то вы пала из человеческого рода. Просто живет на отшибе.

День так и не успел начаться. Зима. Старый Новый год – забыл. Деревья пьяно шушукаются, как будто подговаривают друг друга поменяться местами, по-братски переплетаются пьяными усами и роняют крошки. Рыжие окна глядят в недолго розовеющий снег. Кашляют сумерки. Наглые лампочки над парадными. Вообще знобит.