Аарон Аппельфельд - Цветы тьмы

– Это не молитва, – поспешила она возразить.

– А что же это?

– Это просьба. А для молитвы есть установленные слова, которые мы произносим.

– Я попрошу Марьяну, чтобы она меня научила.

– И хорошо сделаешь.

– Вы знакомы с моей мамой? – поменял он тему.

– Разумеется, я знаю ее. Кто ж не знает Юлии? Каждый бедняк в городе идет в ее аптеку. Она со всеми приветлива и никогда не сердится. Большинство аптекарей раздражительные, выговаривают тебе или показывают тебе твою необразованность. А твоя мама приветливая.

– Может быть, вы знаете, где она прячется?

– Бог знает. Прятать евреев опасно. Тех, кто прячет евреев, убивают.

– Но ведь маму прячут.

– Думаю, что да, – сказала она и потупила глаза.

Ночью во сне он услышал доносившийся из Марьяниной комнаты громкий шум, как будто там что-то сверлят. Вдруг дверь чулана упала. В проеме стояли Виктория и два солдата. Виктория указала на его угол и сказала:

– Вот он перед вами. Не я его прятала, это Марьяна.

– Где Марьяна?

– Она в трауре по своей матери.

– А ну вставай на ноги, еврей, – приказал один из солдат и ослепил его светом своего фонарика.

Хуго попытался встать, но его ноги приросли к полу. Он пытался снова и снова, но безуспешно.

– Если не встанешь, пристрелим тебя.

– Иисус, спаси меня! – крикнул Хуго и схватился за крестик.

Услышав этот крик, Виктория ухмыльнулась и сказала:

– Это все притворство.

– Убить его? – обратился к ней солдат.

– Делайте что хотите, – ответила она и отодвинулась в сторону.

Раздался выстрел, и Хуго провалился в глубокий колодец.

Когда он очнулся, то понял, что снова спасен, и порадовался этому.

Под утро он услышал голоса из Марьяниной комнаты, и страх приковал его к его месту. Это был голос мужчины, жаловавшегося на грязную ванну и запачканные простыни. Женщина объясняла в свое оправдание, что это не ее комната, а другой женщины. Разговор велся, как обычно, на грубом немецком.

Наконец голоса стихли, и слышны были только стоны. Хуго больше не уснул. Ночные видения и первый утренний свет смешались воедино, и ему было жалко Марьяну, оплакивающую мать. Эта жалость постепенно слилась с засевшими в нем остатками страха, и они стали одним целым.

Было одиннадцать часов, а Виктория еще не принесла ему молока. Хуго стоял возле щелей в стене чулана и напряженно вслушивался в карканье ворон и собачий лай, доносившиеся из заснеженных полей.

Зима была теперь в полном разгаре. Время, прошедшее после расставания с мамой, казалось ему сейчас долгим и растянутым из-за множества непонятных событий. Сны оставались ясными. Это не была ясность, которую можно пощупать, – они сопровождались некими странными геометрическими формами. Сперва это казалось ему чем-то вроде шутки, но вскоре он понял, что формы и в самом деле повторяются. Мама, например, носила треугольную шляпу. Его удивила эта форма, но в голову не пришло ничего, кроме общей мысли о том, что люди не имеют геометрической формы и что его сны перепутались.

Но память была ясной и осязаемой. Зимою, на рождественские каникулы, семья обычно отправлялась в Карпатские горы. Это было ни с чем не сравнимое удовольствие. Родители катались на лыжах с элегантной легкостью. Папа ездил быстрее, но и мама не очень от него отставала. Хуго без труда этому научился. Уже в девять лет он катался легко и без запинок.

Хуго всегда любил путешествия. Жаль, что у родителей не было времени для длительных отпусков. Во время отпуска распорядок дня менялся в соответствии с погодой. Все делалось без спешки, без суеты. Крестьянка, у которой они снимали домик, каждое утро приносила кувшин молока, каравай хлеба, ломоть сыра и брусок золотистого масла. Они были вегетарианцами, что крестьянке было трудно понять. Она постоянно удивлялась: „Зачем отказываться от ломтика бекона или кусочка говядины?“ Когда мама объясняла ей, что им довольно овощей и молочных продуктов, крестьянка странно покачивала головой, как бы говоря, что все ж без мяса человек сыт не бывает. Во время зимних каникул папа распрямлялся во весь свой рост. Обычно, говоря с людьми, он сутулился и потому казался иногда одного роста с мамой. А на зимних каникулах всем становилось ясно, что она ему лишь по плечо.

Зимние каникулы всегда сопровождались ощущением невесомости – возможно, от снежного сияния и от долгих ярких вечеров. Они пили пунш и читали до поздней ночи. Разговаривали мало, но иногда мама вспоминала, как училась в университете.