Тим Лотт - Блю из Уайт-сити

Все это сильно повлияло на меня. Казалось, что я будто вырос, стал с меньшей боязнью относиться к внешнему миру. Изменились походка, манера держаться. А Колин, напротив, словно скукожился. Идя в компании Тони и его дружков, я видел, как он маячит в конце коридора. Ждет, когда я отделюсь от компании и присоединюсь к нему и мы будем болтать и играть, как прежде. Но в последнее время он начал меня раздражать. Он не был навязчивым, нет, просто мне становилось все очевидней, что он слабак, а это почти одно и то же.

Между тем слухи об отце Колина начали доходить до школы. Он постоянно ввязывался в драки в местном пабе, да к тому же его, грязного и небритого, не раз видели сидящим в парке около школы с бутылкой пива или сидра в руках. Колин делал вид, что ничего не происходит, но ребята начали шептаться у него за спиной, бросая в его сторону многозначительные взгляды.

Мы с Тони, хотя еще не стали приятелями, но были к этому очень близки. На футбольном поле из нас получилась отличная связка: он нападал по центру, а я слева в нужный момент делал ему крученые, длинные, с расчетом на его рост передачи. Пасы всегда удавались мне; я умудрялся отправить мяч прямо на его подставленную голову. Это приводило Тони в восторг: иногда на поле, забив очередной гол, он обнимал меня на глазах у всех. Иногда мы выходили вместе из школы, покуривая сигареты, которые он доставал, а Колин шел домой один. Мне нечего сказать в свое оправдание, но тогда это меня, похоже, не беспокоило. Признание — странная вещь, оно появляется незваным и при первом же осознанном усилии удержать его исчезает.

Сначала где-то раз в неделю, но со временем все чаще и чаще я стал избегать Колина. При всей жестокости Тони с ним было весело, и он имел реальную власть и друзей. Он решал, кто будет включен в круг избранных, и если тебя не включали в их число, ты был никем. А я понял, что больше не хочу быть никем. Я хотел, чтобы меня любили. Хотел, чтобы со мной считались.

Тогда я не знал, что за все надо платить. Я узнал это в один из дней накануне летнего семестра. Мне было тринадцать, и я начинал осматриваться вокруг, потихоньку выбираясь из своей скорлупы, тогда как Колин все глубже забирался в свою. Несмотря ни на что, я почему-то не сомневался в незыблемости моей дружбы с Колином: я вообще верю, что те, кого я люблю, будут моими друзьями всегда, пока жизнь не доказывает мне обратное, а она делает это с завидным постоянством.

Все началось еще до того, как я вошел в класс. Мальчишки собрались в углу, слева от доски. Слышался смех, но не безобидный, не тот, что следует за удачной шуткой или хорошим анекдотом. Этот резал по живому, от него исходила угроза.

В классе было человек пятнадцать. В том числе и Нодж, он стоял поодаль. Как и я, Нодж принадлежал к окружению Тони, но держался обособленно, так что мы мало общались друг с другом. Тем не менее я знал, что он был из числа немногих, кого Тони уважал, потому что уже тогда Нодж отличался упорством и непреклонностью.

И тут за спинами мальчишек я увидел Колина. Он затравленно озирался и был бледный как мел. Вжав плечи, он словно спрятался в свою скорлупу, голова низко опущена, ноги согнуты в коленях. Колин не заметил, как я вошел. Было прохладно, все происходило рано утром, когда батареи еще не успели нагреть воздух в коридорах и классах. При дыхании даже пар шел изо рта.

Я разглядел, что впереди группы из пяти-шести мальчишек, окруживших Колина, стоит Тони. Ссутулившись, он двигался туда-сюда и при этом покачивался. Сначала я подумал, может, он заболел, но потом понял, что он кого-то изображает. Бормоча что-то бессвязное, Тони споткнулся, упал, снова раздался смех, а Колин практически вжался в угол.

Тони встал на ноги, по-прежнему раскачиваясь и спотыкаясь, имитируя нетвердую походку. Я смог наконец разобрать, что он мямлил заплетающимся языком.

— Чччерт, сукин ты сын, дай мне выпить! Н-ну! Что, у тя нету капли для старины Билли?! Куда ты смотришь, козел? Ты же мой луччий друг!

Тони играл скверно и вовсе не смешно, однако все хохотали. Он обнял Колина, на котором теперь уже лица не было. Я понял, кого он передразнивает. В отличие от Колина, перенявшего говор матери, Билли был уроженцем Глазго и говорил с сильным шотландским акцентом, который Тони бездарно пытался изобразить.

— А, сынооок, дааа… — Он обвил Колина руками и, чуть не рыдая, заголосил: — Как же я тя люблю, Госсди, чесслово! Но это… тово… я бы еще выпил малек, а там куплю тебе твои чертовы марки на день рожденья или еще какую фигню, чесслово, слышь, ты, сукин сын…