Тим Лотт - Блю из Уайт-сити

Так у меня появилось прозвище. Это было лучше, чем Меченый или Чудак. И тогда же я приобрел имидж, можно сказать, индивидуальность. Слово индивидуальность я узнал, уже учась в университете.

Там же я узнал, что другое значение этого слова в переводе с латыни означает маска. Это я хорошо понимаю. Но непонятно другое: почему, однажды надев, ее потом нельзя снять? Она… прилипает.

В воскресенье за обедом, когда мы разламывали грудную куриную косточку, мне досталась счастливая часть — та, что подлиннее, и я мог загадать желание. Впервые оно не касалось родимого пятна, от которого я мечтал избавиться. Вместо этого я загадал, чтобы Тони стал моим другом. Чтобы меня наконец признали своим. И, к моему изумлению и плохо скрываемой радости, желание начало сбываться. Тони, вожак, предводитель, стал со мной разговаривать.

То, что я не предал — напротив, поддержал его, — имело значение в школьном кодексе чести, в этой первой игре без правил, в которой я принял осознанное участие. На следующее утро, придя в класс, Тони улыбнулся мне, дружелюбно кивнув. Прежде он меня полностью игнорировал. Мне он не очень нравился, я его даже побаивался, но все равно был польщен. В первый раз я почувствовал, что могу что-то значить. Могу избегнуть участи невидимки, уготованной мне, как и Колину, потому, что я отличался от других, был застенчив и умен.

Потом какое-то время все шло, как всегда. Мы с Колином по-прежнему держались вместе: вместе возвращались домой, пиная по дороге теннисный мяч, заходили друг к другу в гости.

Все чаще Колин заходил ко мне, а не я к нему. С его отцом было что-то не так я это знал. Колин мне ничего не говорил, но как-то вечером я подслушал разговор родителей. Моя мама раз в месяц играла в бинго с матерью Колина — этим и исчерпывались ее выходы в свет, — к тому же Оливия Берден была младшей сводной сестрой маминого дяди, так сказать, нашей дальней родственницей. То есть получается, что мне она приходилась троюродной полутетей, а Колин — почти четвероюродным братом. И еще когда-то давно отец Колина работал вместе с моим отцом. Он уже давно перешел на посудную фабрику в Эктоне, но оттуда его уволили за пьянство.

Я знал, что он пьет. Иногда, приходя к Колину домой, я сталкивался с ним — от него неизменно разило спиртным, в основном бренди. С тех пор как отец Колина потерял работу, он стал пить еще больше. Не раз я видел, как он орет и ругается. Не могу даже представить, чтобы мой отец так себя вел. Я был застенчивым потому, что имел перед глазами пример отца, который воспитал меня по своему подобию. Колин был застенчивым (я понял это много лет спустя) потому, что отец затравил его — издевался над ним, угрожал ему, унижал, бил и его, и мать, потому, что он лишил их уверенности в себе, чувств и надежды. Иногда, когда мы переодевались на физкультуру, я замечал на руках и на теле Колина странные синяки. Он ничего об этом не говорил, а если я приставал с вопросами, отвечал, что упал, играя в футбол.

Синяков становилось все больше, и появлялись они все чаще, с тех пор как отец Колина потерял работу. Но Колин по-прежнему молчал. А когда я предлагал зайти к нему домой, он всегда находил объяснения, почему этого сделать нельзя. Зато у нас задерживался как можно дольше. Бывало даже, что моей маме приходилось вежливо просить его уйти, когда мы уже садились ужинать. Он всегда извинялся и тут же уходил. Я смотрел в окно, как Колин шел домой, медленно и неохотно, как будто невидимой нитью он был связан со мной и моим домом. В каком-то смысле так оно и было; но рано или поздно эта нить должна была порваться.

А в школе моя жизнь начала потихоньку меняться. Я окреп и стал хорошо играть в футбол и крикет, что способствовало моей популярности. Колина по-прежнему не брали ни в одну команду. Тони после истории с Койнанжем стал обращать на меня внимание, здоровался и разговаривал со мной каждый день. Но он был так же пугающе холоден по отношению к Колину, и это настораживало больше, чем прежнее равнодушие.

Его интерес ко мне изменил мою жизнь к лучшему. Другие ребята, раньше не обращавшие на меня внимания, заметили мое существование. Тони уже тогда был престижным другом. Теперь, если затевалась какая-нибудь проказа, я оказывался в числе его соратников. Если рассказывали новый анекдот (что-нибудь жестокое об эфиопах или инвалидах, которых называли недоумками), Тони звал меня послушать и посмеяться, что я неизменно и делал, независимо от того, смешной был анекдот или нет. Еще один ничего не значащий обман, не более того.