Тим Лотт - Блю из Уайт-сити

Вероника окинула меня твердым взглядом и совершенно спокойно сказала:

— Дорогой, это наша первая ссора.

Потом она взяла свою куртку и направилась к двери. Но, сделав несколько шагов, обернулась.

— Это не я им не понравилась. Меня они просто испугались. Это ты, Фрэнки, ты им не нравишься. Всем, кроме Ноджа. И если Тони будет твоим шафером, значит, ты дурак. А ведь ты не дурак. Ты лжец. Ты слишком часто лжешь. Эта привычка может стать твоей второй натурой.

Я не стал спорить, потому что, отрицая это, только подтвердил бы ее правоту.

— Дело в том, Вронки, что друзья — очень важная часть жизни. Друзья — это…

Я хотел сказать, самое важное в жизни, но внутренняя цензура вовремя остановила меня. Я сделал паузу и затем неуверенно повторил:

— Очень важная часть жизни.

Я почувствовал неловкость, понимая, что накануне свадьбы мне не следует так думать. Эта мысль не должна была приходить мне в голову. Но она пришла. Вероника заговорила снова, уже тише.

— Ты не это хотел сказать.

Я демонстративно вздохнул.

— Да. Я не это хотел сказать.

— Ты хотел сказать, что друзья — самое важное в жизни.

— Возможно, да. Я не уверен. Я только предполагаю. Но не знаю, верю ли я в это.

— Зачем тогда говорить, если не веришь?

Хороший вопрос. Но разве мы не всегда так делаем? Не обязательно верить в то, что говоришь. Как узнать, веришь ты в это или нет? Иногда — точнее, почти всегда — остается лишь строить предположения. В конце концов, что-то надо говорить.

— Не знаю. Бывает, просто высказываешь какую-то мысль, приставшую к тебе, как пушинка к пиджаку.

— Угу.

— И ты зачастую не представляешь, где подобрал эту пушинку. Но она уже на пиджаке, так или иначе.

— Прямо на лацкане, — съязвила Вероника.

— Да.

Вероника направилась к выходу и снова остановилась — вполоборота к двери. Теперь она улыбалась, как будто это был невинный разговор, ничего не значащая игра слов. Но я сознавал, что разговор перешел в более серьезную фазу. Она хотела понять, каковы мои приоритеты. И она имела на это право.

— Так ты веришь или нет?

Я постарался придать голосу максимально равнодушный тон, чтобы закрыть тему:

— Не знаю. Правда, не знаю.

А потом она хлопнула дверью и отправилась на свои занятия по рейки. Я знал, что вечером она не придет. Собрав оставшиеся голубые кнопки, я воткнул еще по нескольку штук в фотографии Ноджа, Тони и Колина.

Неприкасаемый. Неприкасаемый. Неприкасаемый.

До нее так ничего и не дошло. Друзья — важная часть жизни. Самая важная, Фрэнки.

А потом я вдруг подумал, что это не мои слова. У меня появилось странное ощущение, как будто я стою и со стороны смотрю на себя и прислушиваюсь, пытаясь понять, кто же говорит эти слова. Знакомый женский голос. Голос из далекого прошлого, из зыбкого, подвижного пространства, пропитанного сигаретным дымом, лечебными мазями и дешевыми духами.

Вот так ко мне вернулось это воспоминание. Я не уверен, что мы вообще способны управлять своими воспоминаниями. Для меня они — захмелевшие, расплывчатые гости, которые приходят, потом исчезают, часто бесследно, но иногда возвращаются. А это воспоминание, появившееся на фоне доски, истыканной разноцветными кнопками, вошло через дверь, о существовании которой я не подозревал, через дверь, разрисованную волнистыми линиями чужеродных красок.

Это воспоминание было похоже на фильм, не то, что другие — отрывочные и разрозненные. На фильм, не всегда абсолютно понятный, но достаточно цельный.

Фильм о том, как мы едем с моей мамой Флоренс — Флосси Блю — в автобусе, куда едем, понятия не имею. Сколько мне было лет, тоже. Возможно, девять, где-то на изломе детства, когда невинность отступает и угасает. Я неуловимо чувствую, что восторг и восхищение миром постепенно тускнеют. Странной болезнью поселяется внутри скука; просто ощущения, что ты здесь и сейчас, уже недостаточно. Тогда меня стало что-то манить, что-то, чему я не знал названия. Не знаю и по сей день.

Через мамино плечо я читаю журнал — «Дом и сад», или «Женское царство», или «Ваш друг», или, может быть, «Новинки литературы» — родители подписывались на все подряд без разбору. «Самый замечательный человек в моей жизни». «Чувство юмора в мундире». Мне скучно, я не расположен шутить, я устал смотреть в окно на безликие, однообразные дома Западного Лондона. Я заглядываю маме через плечо, читаю заголовки, изучаю картинки. На них смеющиеся дети, уютные дома, образцовые мужья, готовящиеся насладиться домашним ужином, уроки вязания, танцы. Заголовок «Что важнее всего в жизни?» напечатан большими, жирными, уверенными буквами на черно-белом фоне, а в углу каллиграфическим почерком выведено: «Мнение редакции».