Эмманюэль Роблес - На городских холмах

— Ну? Заболел, что ли?

Конечно же, она боялась, как бы меня не вышвырнули из гаража. Она беспокоилась о плате за комнату. В Алжире с конца 1940 года росла безработица, и хоть старухе было известно, что я хороший механик, но, наверно, она не раз говорила себе, что у Моретти, как и в других местах, в случае надобности начнут увольнять прежде всего самых молодых. Я отрывисто бросил:

— Да, заболел…

Она перестала подметать и посмотрела на меня в зеркало. Глаза ее смущали меня. Они чем-то напоминали глаза Альмаро.

Старуха заметила, что я тоже смотрю на нее, и принялась с такой силой вытирать зеркало, словно хотела стереть с него свое собственное изображение. Солнечный луч подкрался к ней, осветил ее сбоку.

Я закрыл глаза. Потом услыхал легкий шорох тряпки по полированному шкафу. С улицы и из дома до меня долетали и другие шумы. Обычно я их не замечал: они сливались в какой-то неясный гул, не доходивший до сознания. Но сейчас я различал и крики детей, и песню, льющуюся из радиоприемника, и пронзительный голос женщины, зовущий кого-то. Я спрашивал себя: не сон ли это, действительно ли все эти звуки живут вне меня, или же это лишь одна из тех иллюзий, что рисуются больному воображению? Под окнами прогромыхала тяжело груженная машина. Задребезжали стекла.

Я опять открыл глаза, и то, что увидел, очень удивило меня. Старая Флавия, думая, что я заснул, приблизилась ко мне. Толстая, серая, словно сова, застыв в неподвижной позе, она разглядывала меня, опершись на ручку щетки. В ее взгляде сквозили и презрение, и любопытство, и насмешка. Казалось, она нимало не смутилась, когда я неожиданно посмотрел на нее. Она усмехнулась, обнажив свои почерневшие зубы, торчавшие из бледно-розовых десен, и сказала довольным голосом:

— Э, да ты, оказывается, вовсе не болен! Просто ты подрался и тебе хорошенько всыпали…

Кажется, она обрадовалась, уличив меня во лжи, а может быть, ей было приятно узнать, что меня основательно вздули.

Это привело меня в бешенство, и уж не знаю, как только мне удалось сдержаться. А Флавия все смотрела на мои разбитые губы, на заплывший глаз. Потом, не сказав ни слова, пожала плечами, и мне показалось, что в ее глазах заиграли хитрые огоньки.

В первый раз я прочел во взгляде постороннего человека, что ему известно о моем поражении. Волна гнева захлестнула меня. Согнувшись в три погибели, старуха подбирала сор совком. Ее неторопливые, спокойные движения еще больше разжигали мою ярость. Я крикнул:

— Ну да! Мне здорово всыпали! Но это еще не все! Нет! Не все! Я отомщу! Я еще отомщу за себя!..

Старуха выпрямилась и повернулась ко мне. На ее лице не было удивления, вовсе нет! Она была серьезна, строга. Перевалившись на бок, почти свешиваясь с кровати, я выдержал ее взгляд и вдруг почувствовал, как ненависть проникает во все, даже в самые далекие, клеточки моего тела. Я посмотрел на нее с такой ненавистью, словно передо мной стоял сам Альмаро. Я ненавидел ее так же, как и Альмаро!

Старуха не спеша взяла ведро, щетку, совок, тряпку и направилась к двери. Она и в самом деле походила на сову. Потом обернулась и, словно для себя, хрипло произнесла наставительным тоном:

— Скоро ты наворотишь таких дел, что и сам не рад будешь…

И захлопнула дверь.

Растянувшись на койке, я пробурчал:

— Вот подлюга!

Я был весь в поту. Над кроватью жужжали мухи.

Во вторник вечером.

Наступила ночь, и темнота, разлившаяся за окном, казалось, проникает в меня и вызывает озноб во всем теле. Я не мог больше сидеть в этой комнате и прыжком вскочил с кровати.

Еще раз полюбовался в зеркале своим глазом и губами. Подумал, что мое исчезновение, наверно, встревожило Монику. Но мне не хотелось появляться к ней с распухшим лицом. Уже больше недели мы не были вместе… Однако я больше чем нужно задержался у зеркала и начал уже испытывать то тревожное чувство, которое охватывало меня всякий раз, когда я слишком долго предавался этому занятию. Наконец я решился, набросил куртку и торопливо вышел. На лестнице никого не было. Выйдя на улицу, я двинулся вперед, слегка прихрамывая. Какая-то женщина, стоявшая на углу улицы, кивнула мне, улыбаясь, но я молча прошел мимо. Ночь была светлая. Преодолев несколько лестниц, я вскоре очутился у виллы.

Сердце колотилось от волнения и быстрой ходьбы. Прижавшись спиной к стене, я неподвижно замер напротив решетчатой ограды.

Дом 52!

Мимо прошел троллейбус. Слабо освещенные лица пассажиров, видневшиеся за стеклами троллейбуса, были какого-то мертвенно-землистого цвета.