Эмманюэль Роблес - На городских холмах

52… Не забыть. Ничего не забыть. Я на проспекте Телемли. Я двинулся вперед мелкими шажками, волоча ногу, словно калека.

И яростно твердил про себя: не забуду, ничего не забуду. Никогда.

В закоулке шепталась запоздалая парочка — мужчина и женщина тесно прижались друг к другу. Когда я проходил мимо, они замолчали…

Войдя к себе, я пластом рухнул на кровать. Все тело было покрыто потом.

В соседней комнате шаркала туфлями моя старая хозяйка, и я слышал, как она ворчала на кошек.

Альмаро… Я не мог думать ни о чем другом. Я без конца твердил себе, что должен был вцепиться ему в горло. Почему я ничего не сделал? Почему не ударил его? Что пригвоздило меня к месту? Я метался по кровати, кусал, кулаки. Во мне не было ничего, кроме ненависти. Казалось, голова вот-вот треснет. «Наверное, у меня начинается лихорадка», — подумал я. То и дело я вскакивал с кровати и ополаскивал водой пылающее лицо. Только поздней ночью мне удалось, наконец, заснуть, но и во сне я видел Альмаро. Его огромные глаза неотступно преследовали меня.

Когда я проснулся, было уже совсем светло. Я забыл завести часы, а ведь в шесть часов надо быть на работе. У меня не было ни малейшего желания идти в гараж. Я никого не хотел видеть.

Бедро болело. Я высунул ногу из-под простыни. На ней расцвел фиолетовый синячище с желтыми краями. Я машинально ощупал ноющую, распухшую ногу. Потом подумал о фонаре под глазом, вскочил с кровати и кинулся к зеркалу. Да, не очень-то красиво… Вздувшееся веко было какого-то противного коричневого цвета. Губы разбиты… Все это придавало мне смешной и жалкий вид.

Я опять завалился в постель и подумал, что с такой физиономией просто невозможно показаться на работе. Значит, я смогу вернуться к Моретти только через несколько дней. Но на самом-то деле это был лишь предлог, чтобы не выходить из дому, а посидеть и поразмыслить над тем, как бы получше отомстить Альмаро. Потому что Альмаро должен заплатить мне за оскорбление. Рано или поздно, но должен заплатить. Руки у меня начинали дрожать, как только я вспоминал о том, что случилось накануне.

Впервые в жизни испытывал я такое сильное, такое до отчаяния болезненное чувство унижения. Больше чем когда-либо я чувствовал себя сейчас одиноким, жалким, беззащитным. Какое правосудие станет на мою сторону? Какая месть, какая радость, какая победа возместят мне то отвращение к жизни, которое в это утро приковало меня к постели и опустошило всю мою душу?

Но вот ухо мое уловило какой-то шорох. Сердце забилось сильнее. Я смутно догадывался, что шорох этот вызван чем-то знакомым, но мне вдруг померещилось, будто это приехал Альмаро, будто я сам завлек его сюда своими мыслями, будто он входит ко мне… И хоть разум всячески противился этим нелепостям, я все же ничего не мог с собой поделать.

Я затаил дыхание.

Дверь приоткрылась.

Ох, как медленно отворялась она, эта самая дверь, выходившая из моей комнаты в квартиру хозяйки!

Вонзив ногти в ладони, я приподнялся на локте.

Позвякивая связкой ключей, в комнату вошла сгорбленная старуха, одетая во все черное. В руках у нее пустое ведро и совок для мусора. Она пришла убрать мою комнату. Ну конечно, кроме нее, никто не может так входить. Я облегченно вздохнул и обозвал себя идиотом.

Увидев, что я дома, старуха застыла на месте, не сводя с меня глаз.

Ей было никак не меньше семидесяти. Тело ее казалось каким-то осевшим, шеи не было, голова ушла в плечи, юбка начиналась под самой грудью. Седые волосы в некоторых местах были желтоватого оттенка. Мне не нравилось ее серое, вытянутое лицо, ее костлявые руки.

Она спросила:

— Разве ты нынче не работаешь?

Мне был ненавистен этот ее недоброжелательный тон, которым она умудрялась говорить самые обычные вещи. Я сухо ответил:

— Нет.

Она прошла по комнате, поглядывая вокруг с брезгливым выражением, словно прикидывая, каких еще бед можно ожидать от меня. Потом принялась подметать, что-то бормоча себе под нос. Ее монотонное брюзжанье и шарканье щетки о каменный пол до того осточертели мне, что я готов был крикнуть ей, чтоб она бросила это дело и немедленно убиралась восвояси. Но я будто оцепенел, и мне казалось, что любое сказанное мною слово лишит меня последних сил.

Через несколько минут старуха, не оборачиваясь, вдруг спросила:

— Что с тобой? Заболел, что ли?

У нее был сильный итальянский акцент. Звали ее Флавией, и родом она была из Сицилии, из Сиракуз. Она переспросила: