Эмманюэль Роблес - На городских холмах

Я почувствовал, что рука соседа упирается мне в плечо. Только не шевелиться. Может быть, он не заметил меня? Сам-то я прекрасно видел в зеркале его лицо. Как и всегда, на нем была феска гранатного цвета и голубой шелковый галстук. Он помешивал ложечкой кофе в стакане. Сейчас я отодвинусь от него… Но он поднял голову и, не оборачиваясь, словно обращался не ко мне, а к моему отражению в зеркале, тихо заговорил со мной, и я отчетливо услышал каждое его слово.

(Все люди в зале как бы мгновенно окаменели.)

Он медленно сказал по-арабски:

— Приветствую тебя, Смайл бен Лахдар, сын мой и мой несчастный брат…

Зеркала больше не было — был только глубокий зеленый омут, где в брызгах света метались чьи-то тени, и среди них маячили лишь два лица, два наших лица… Я хрипло ответил (слова раздирали мне горло):

— Я тоже приветствую тебя, Брагим Рамани Сиди Шейк…

И жадно проглотил оставшийся в стакане кофе.

Торопясь и толкаясь, из зала вышли пассажиры, ожидавшие поезда на Оран. Я услышал раскатистые трели свистков. Кто-то крикнул:

— Но это же всего десять франков! Пусть пропадают.

В зале остались только пассажиры, ожидавшие экспресс на Уджду.

Я снова взглянул в зеркало. Я увидел себя как бы со стороны, рядом с инспектором, и мне показалось, что все это не имеет ко мне никакого отношения… Что эти двое — этот другой «я» (мое отражение в зеркале), бледный и осунувшийся, и этот полицейский — пойдут сейчас вместе, а я, настоящий я, останусь здесь, в зале, и буду ждать своего поезда в Марокко.

Рамани спросил одну из буфетчиц — маленькую блондинку с печальными глазами:

— Нельзя ли еще стаканчик кофе?

На путях пыхтел уже другой паровоз — тот самый, что скоро двинется на запад. И снова с острым любопытством прислушался я к лязгу буферов, к скрежету вагонных осей.

— Морис! Морис! — радостно кричал кто-то.

Зал опустел.

Шум на перроне внезапно стих. Раздались два настойчивых свистка: «Не меня ли окликают, не меня ли зовут?» В первый раз шевельнулось во мне беспокойство. Медленно, до отчаяния медленно тронулся поезд, уходивший в Марокко.

Вагоны, скользившие все быстрее и быстрее, слились в зеркале в ярко искрящуюся полосу, мелькавшую перед глазами, словно карусель. Но вот внезапно оборвался перестук колес, и в зал ворвалась слабая волна теплого воздуха, а вместе с ней и трепетный гул полей, объятых полыхающим небом, и исступленная песня далеких стрекоз. И только тогда я почувствовал, что я пленник, настоящий пленник.

Я не двигался.

Обе буфетчицы, занявшиеся мытьем стаканов, с любопытством косились на нас. Я посмотрел на Смайла, на того самого, — в зеркале, на его бледную маску Пьерро, на устало опущенные уголки губ, на его узкие плечи и признался самому себе, что это я и есть и что я попался. Буфетчица помоложе — маленькая блондинка — поглядывала на меня с таким видом, будто догадывалась, в чем тут дело, и мне вдруг почудилось, что это не она, а Моника смотрит на меня своими светлыми и грустными глазами. Но Рамани повел меня на перрон. Я послушно пошел за ним.

Едва я вышел из зала, как сверху обрушилась слепящая лавина утреннего солнца. Я вспомнил Фурнье, который вот на этом же перроне, таком же шумном в то утро, вслух размышлял о хорошей погоде и о свободе.

Другой инспектор — низенький толстый европеец со звероподобной челюстью — уже поджидал нас. Он подошел ко мне, быстрым движением схватил меня за запястье — и вот я уже скован с ним наручниками. Но по-настоящему я понял это лишь тогда, когда он двинулся вперед.

Поезд «Оран — Алжир» прибудет через час. Было жарко. Двое служащих разглядывали нас с противоположной платформы. Мне почему-то захотелось крикнуть нм что-нибудь. Я «приобщился» к Фурнье и теперь понимал всю значимость своего поступка. Но инспектор уже тащил меня к соседнему домику. Когда мы входили в него, затяжной порыв ветра, долетевший до нас с юга, рванул зелень деревьев. Над вершинами холмов веером взметнулись клубы красноватой пыли, и высокие эвкалипты вздрогнули, словно паруса, которые вот-вот наполнятся ветром. Я обернулся и широко открытыми глазами посмотрел на этот окружающий меня мир, который мне не суждено больше увидеть и который, казалось, ожил сейчас только для меня одного.

Монсерра — испанский офицер, отказавшийся в 1812 году выдать своим соотечественникам-колонизаторам вождя венесуэльского народа Боливара, боровшегося за независимость своей родины. Эти события положены в основу пьесы Э. Роблеса «Монсерра». (Здесь и далее примечания переводчика).