Вера Кобец - Прощание

Ирин вопрос пробил последнюю защитную перегородку. «Дядя Боря, и как мы попали в эту ловушку?» — спросила я, когда (редкий случай) мы с ним остались дома вдвоем. Борис Алексеевич удивленно приподнял брови. «Чем ты недовольна? У тебя интересная тема, несколько публикаций. Руководитель не слишком удачный, но скоро ты защитишься и станешь самостоятельна». — «И что я стану самостоятельно делать — сходить с ума?» — «Не впадай в распущенство, моя хорошая. Толку от этого не бывает». Он смотрел на меня серьезно своими светлыми, спокойными глазами, и постепенно дышать становилось все легче. Подступившая было истерика растаяла. Борис Алексеевич, так больше ничего и не добавив, встал, погладил меня по руке и вышел из комнаты.

А через несколько месяцев в моей жизни возник Кирилл. Да, именно возник. В дверь позвонили, и, открыв, я увидела незнакомца, очень похожего на портрет молодого геолога, недавно виденный на выставке в зале Союза художников. Геолог улыбался так, словно мы с ним давно знакомы и видеть меня для него огромное удовольствие. Какое-то время мы с ним смотрели глаза в глаза, и я понимала, что взгляд запомнится, даже если все это — простая ошибка, и молодой человек извинится, еще раз улыбнется на прощание и уйдет навсегда. «Простите, вы к кому?» — спросила я наконец, пытаясь вернуться к реальности. «К вам», — сказал он. «Проходите». Шагнув в прихожую, он стал вытаскивать какую-то папку: «Я, к сожалению, не успел еще раз перепечатать… вставок две: на пятнадцатой и тридцать третьей». Наткнувшись на мой удивленный взгляд, он звонко расхохотался: «Разве Екатерина Андреевна не сказала, что я приду?» — «Нет». — «Так что ж вы впускаете неизвестного человека?» — «Вы не похожи на домушника». — «А на кого же я похож?» — «На доброго вестника. И теперь я понимаю, что, скорее всего, вы бабушкин аспирант Кирилл Мельников, правильно?» Он дурашливо поклонился и стукнул пяткой о пятку. «Еще что-нибудь передать ей?» — «Нет. Только папку и вот эти разъяснения о вставках». — «На страницах пятнадцать и тридцать три. Передам. До свиданья». — «Всего хорошего».

«Почему ты тогда выставила меня за дверь?» — спрашивал он три недели спустя. Мы шли по набережной, куда — непонятно, бродили так чуть ли не каждый день. Снег таял, в воздухе нагретом… Словом, погода благоприятствовала. На предложение посидеть где-нибудь я отвечала отказом. Бродить, просто бродить по городу. Боже, какое это было счастье! «Ну так все-таки, почему?» — «Что — почему?» — «Почему ты тогда выставила меня за дверь? Ведь я тебе сразу понравился. На лице было написано, причем крупными буквами». Мы знакомы всего три недели, а кажется, будто всю жизнь; фантастика, думала я. Хотелось раскинуть руки и полететь, запеть от счастья. Но он ждал ответа на свой вопрос. «Кира, пойми, я двадцать девять лет прожила в очень странном мире. Все сразу не объяснишь». — «А ты попробуй!» В голосе слышалось легкое раздражение, но ему было не испортить моего блаженства.

С первой же нашей прогулки я испытала удивительное, прежде мне незнакомое чувство слияния с людским потоком. Прежде, всегда, даже если толкали, я была не со всеми, а снаружи. Толпа могла быть отвратительной, или жалкой, или веселой — я всегда была вне. Рассматривала тех, кто рядом, с опаской, тоской, любопытством, иногда с плохо скрываемой завистью, но всегда только со стороны. А вот теперь вошла в общий круг. И лица мелькали со всех сторон, и все они мне нравились, и всех я принимала.

«Уверен, что ты даже не входила в тир», — голос Кирилла звучал солидно и покровительственно. Он теперь часто говорил со мной как старший. На самом деле был на три года моложе, но это ничуть меня не смущало. Он больше видел, больше испытал, он столько всего умеет. И я упоенно училась насаживать червяка на крючок, правильно подсекать леску, разжигать костер и печь в золе картошку. За короткое время я так изменилась, что с трудом себя узнавала. Иногда с любопытством думала: а что дальше? Но чаще жила только тем, что сегодня. Без колебаний взбиралась по провонявшей кошками лестнице на чердак, пролезала сквозь узкую щель окна и, с трудом удерживаясь на пружинящих под ногами листах железа, размахивая пивной бутылкой, приветствовала раскинувшийся у меня под ногами город. С восторгом — я ли это? — шла в мастерскую бородатого художника Армена Сакисяна, писавшего свои картины только киноварью (красный) и кобальтом (синий). Бешеный хоровод синих волков на фоне красного заката, взвившийся на дыбы красный конь — у синей воды. «Смотри, — кричал он, показывая холсты, — смотри!», а потом, выкрикнув «Вахх!», хватал нож и метал его в полотно, целя в глаз волку, коню, быку или оленю… «Арменчик, поспокойнее, тут дама», — говорил Кирилл. Но меня ничто не смущало. Ни когда Армен резал в пьяном угаре свои холсты, ни когда удавалось спровадить его куда-нибудь за город, и мы с Кириллом оставались в мастерской вдвоем.