Александр Попов - 54 метра

Двоих из нас рвет на кафельный пол непереваренной капустой. Работник морга словно не видит этого и что-то насвистывает себе под нос. Он хватает одной рукой стакан, лежавший на этом же полу. Протирает его дно двумя пальцами руки, засунув в него ладонь, которой только что касался тел, и наливает себе какого-то мутного самогона. Выпив залпом спиртосодержащую жидкость, он с кряком роется в карманах халата, извлекает конфету «барбариску». Неудачно разворачивает, и она, уже без упаковки, падает на пол. С невозмутимым видом он поднимает ее и, подув, кладет себе в рот. Немного помурлыкав с полузакрытыми глазами, возвращается мыслями к нам и говорит: «Чего ждете? Он сам же не вылезет из-под своих мертвых товарищей. Доставайте и берите».

Тех двоих опять рвет, и они выбегают на свежий воздух. А я и еще один бледный парень с четвертого факультета остаемся снимать верхние тела, чтобы добраться до нижнего. Никаких перчаток. Он за руки. Я за ноги. Иногда наоборот. И кто сказал, что после смерти человек становится легче на двадцать один грамм? По-моему, даже на вид щуплый мертвый парень весит как пьяный тяжелоатлет в пятничный вечер после посещения десяти злачных мест.

Запах стоит ужасный. Похоже на забродившую дыню, перемешанную с гнилой капустой. Чувствуется, что он едкими частичками оседает сладковатым привкусом разложения на языке. Ноги. Руки. Руки. Ноги. Каждое тело холодное. Я иногда блюю. Скоро запас пищи кончается, остается только желчь. Блевать нечем. Я робот. Я гружу и смотрю. Я вижу, что их глаза не закрыты. Многие «стеклянные» глаза налиты кровью от лопнувших сосудов и внутренних кровоизлияний. Я вижу нормальные лица. Изуродованные лица. Опухшие лица. Черные от гематом лица. Желтые лица. Лица без глаз. Лица без кожи. Лица без носа. Лица без челюсти. Лица, сплюснутые от ударов твердого предмета…

Мой напарник тоже блюет, но постепенно перестает. Ему тоже нечем. А вот, наконец, и наш, самый нижний. Оказывается, я его видел несколько раз в нашем батальоне. По-моему, он кем-то работал при части. Жаль, не могу вспомнить кем. Нет, не жаль. Почему-то стыдно, что не могу вспомнить. Наш изуродованный и изувеченный труп. Пока я добрался до него, уже говорю, что НАШ. Он уже как родной мне. Он стучится в моей голове в блок памяти своим изувеченным и распухшим телом, пролежавшим везде слишком много. Везде. Какие же уроды те, кто сделал это.

Кладем его на каталку и везем в другое помещение. Затем кладем в цинковый гроб с бархатной обивкой. Словно кроватка куклы Барби, он темно-бордового цвета. Работник помогает засунуть окоченевшее тело в этот «спичечный коробок». Как похороны таракана на заднем дворе в далеком детстве.

Чтоб тело поместилось, работник скальпелем делает надрезы на сухожилиях. Одна нога не хочет расслабляться, и он словно доску ставит ее наискосок и прыгает, ломая весом своего тела. ХРУМ! Как куриная шея…

Детские воспоминания. Мне шесть лет. Студент из ПТУ, где преподает моя бабушка, рубит топором куриные головы. Их тела бегают кругами, брызгая кровью, до тех пор, пока давление кровавого фонтанчика из обрубка шеи не снижается. А в это время их отрубленная голова лежит на «плахе» и видит тело. Она моргает и открывает клюв, как выброшенная на сушу рыба. Страшно, наверное, видеть со стороны свое безголовое тело, мечущееся из стороны в сторону, и сознавать, что секунду назад ты с ним был единым целым. Смех. Он смеялся. Этот студент смеялся над происходящим. Ему было смешно. Я тоже смеялся, но и плакал. Смех был истерикой. Я остолбенел от страха. Дольше всех бегал петух, который не раз гонял меня по бабушкиной даче. Мне было жалко его. Даже без головы он пытался спасти своих возлюбленных. Он бегал, пока его куриная любовь давала ему сил. А его голова лежала на пне и смотрела на страдания своего тела. Это была моя первая встреча со смертью. Смех этого ПЭТЭУШНИКА навсегда засел в моей голове. Такие воспоминания как радиация разъедают душу, словно она — тело. Со временем тяжелых воспоминаний становится больше. Каждое из них становится тяжелей и приобретает глубокий оттенок. Чем старше, тем ядовитее среда. Тем больше яда в каждом вздохе твоей памяти. Наверное, так надо, чтобы среди яда прочувствовать сладкий момент счастья в своей жизни…

Я сижу молча в брезентовом кузове автомобиля. Замерз, как бревно. Ноги ледяные. Иногда достаю их из ботинок и пытаюсь согреть посиневшие кончики пальцев. Руки и голова тоже замерзли. Холод пробрался глубоко, почти к самому сердцу, которое стучит, как часы. Тик-так… тик-так…