Меша Селимович - Избранное

И тем не менее я искал причину извне.

Он виноват в том, что оттолкнул Юсуфа. И я спрашивал себя абсолютно нелогично: почему? Не замечая, что тем самым перекладываю вину на другого.

Я пытался понять, отчего порыв Хасана столь быстро погас. Что сделал Юсуф? Я хотел, чтоб Хасан сказал мне об этом, а он обвинял самого себя. Я отнес это самообвинение на его счет, но продолжал спрашивать: что сделал Юсуф?

Я спрашивал себя, спрашивал Хасана во имя себя самого. Тайна преследовала меня, как тьма, я ощупью связывал ее, как и все вокруг, со своим несчастьем, которое кольцом сомкнулось рядом, стало для меня пищей и воздухом, сердцевиной и осью жизни. Я должен был раскрыть эту тайну — от нее зависело все — и лихорадочно мучился, вновь приглядываясь к каждому человеку, заново оценивая каждое событие, каждое слово, которое касалось меня и моего погибшего брата. Разве может остаться тайной происходящее между людьми?

Разрыв между ними заставил меня обратиться к прошлому.

Я опять восстанавливал в памяти бесчисленное количество раз одно и то же, все мне было знакомо, но снова ворошил я то, что давно улеглось, пока в этой мучительной игре не начали устанавливаться неожиданные связи, вырисовываться смутная возможность решения. В минуты просветления мне казалось, что в этом утомительном переплетении нет никакого смысла, ничего не могут дать поиски сокровенной сути, даже любого самого незначительного жеста или слова, но я не мог остановиться, я полностью погрузился в это. Собрав все воедино, я увижу, что удалось обнаружить. Это походило на азартную игру, возможно и безнадежную, но полную страсти. Я не надеялся на верный выигрыш, однако и в неизвестности была своеобразная прелесть. Крупицы золота, на которые я натыкался, ободряли меня, побуждали искать золотоносную жилу.

А может быть, я защищался от страха, который был готов поглотить меня. Он был недалеко, мерцал рядом, подобно огненному обручу. Я защищался иллюзией, будто чем-то занят, будто веду оборону, будто я не совсем беспомощен. Нелегко было оживлять в памяти людей, с которыми когда-то встречался, заставлять их снова произносить знакомые слова. В этом призрачном движении, кипении, перешептывании, суете, в этой безумной попытке что-то соединить мне удавалось иногда уцепиться за одну мысль, я напоминал матроса, схватившегося за канат, чтоб волна не смыла его в море во время бури.

А когда я распутаю узлы, когда сделаю нужный выбор, станет ясно, случайно ли я попал в мутный поток или же есть на то причины и есть виновники.

В изолированном мире, накрытом безостановочным шумом дождя, воркованием голубей, унылостью облачного дня или мраком глухой ночи, мою комнату заполняли свидетели, вначале неумелые, напуганные, как и я сам, но постепенно мне удавалось привести их в систему, отделяя одного от другого, как на следствии. Я разделил их на значительных и незначительных. Незначительными были те, кто оказывался виноват, ибо они были ясны. Значительными — те, кто не все сказал.

А когда я восстановил то, что было можно восстановить, в беседах, где выступали я, и их тени, и их слова, мне пришлось заняться проверкой всех подозрений и сомнений. Я не мог сделать этого с тенями и словами, ибо они оставались неизменными. Я пошел к живым людям, чтобы выяснить тайну.

Я ждал, пока пройдет какое-то время и все покроет забвение. К счастью, люди быстро забывают то, что их не касается. Я стремился внушить каждому, будто я тоже позабыл или переболел, испугался, погрузился в молитву. Пусть каждый берет то, что его устраивает.

Я позвал к себе моллу Юсуфа. И его тоже во время ночных допросов заставил повторять все, что он говорил и делал. Я волновался, так как разговор был важным. Я признал, что согрешил перед богом и перед людьми, ведя себя неразумно в несчастье, что недостойно звания, которое на мне лежит. Меня ослепила печаль и любовь — единственное оправдание для меня. Я позабыл о том, что так хотел господь и что это он покарал брата, или меня, или нас обоих за грехи, о которых мы не знаем. Чужими руками, но по своей воле.

Юсуф слушал сосредоточенно, без той настороженности, которую обыкновенно проявлял. То ли мои смиренные слова и тихий голос пробудили его, то ли в душе его ожило воспоминание о собственном несчастье, но он смотрел мне прямо в глаза. И в то же время я чувствовал его тревогу, чуть ли не злобу.

— Не знаем, за какие грехи? — отрывисто спросил он.

— Мы узнаем о них в день Страшного суда.