Человек, у которого есть опыт чтения, допустим, Фолкнера и Кобо Абэ, легко настроится на манеру Селимовича, ибо это все варианты философской прозы XX века, ориентированной на «смысл истории» и «судьбу человека». Свежими корнями, не говоря о более древних, эта проза уходит, наверное, к Стендалю. Петр Джаджич (он, кстати, и обозначил проблематику этой прозы шолоховской формулой — «судьба человека») выстраивает Селимовичу следующий «генеалогический» ряд: от Стендаля и Достоевского — к Мальро и Камю. Может быть, не стоит чрезмерно акцентировать чисто литературную «генеалогию», но что верно, то верно, в тексте «Крепости» действительно есть прямые реминисценции из этих писателей (молодые чиновники Порты, мечтающие обеспечить народу бездумное счастье и веселую сытость, вышли из «легенды о Великом Инквизиторе»; гусеницы, неведомо откуда приползающие и неведомо куда исчезающие, ползут по следам чумных крыс у Камю). Селимович не боится литературных параллелей, он сам дает читателю ключ к своей прозе, как бы наперед объявляя правила игры; надо его условия принять: перед нами не путешествие в историю, но путешествие в Смысл истории. Селимович идет в этом русле: перед нами проза иносказаний, проза-«парабола», проза-«притча». Вы следите не столько за действием, сколько за его символическим смыслом. Это проза странная для непривычного уха, но своеобразная прелесть в ней есть: удивительное сочетание лихорадочного беспокойства и какой-то заторможенной медлительности, кружение мысли, словно идущей по своим же следам. Проза Селимовича воспринимается так, словно и вы, и рассказчик погружены в воду, в пучину психологизма, в бездну «рефлексии»,— давление чудовищное, и все как будто затоплено чем-то вязким: призраки ли? реальность ли? Существенно лишь то, что погружено сюда, вглубь, что пропущено через сознание; а то, что на поверхности,— несущественно: там маленькие разрозненные островки событий, бессмысленные и непонятные, если не видишь, какой подводный слой держит их. Убийства, ужасы, отчаянные страдания видит герой Селимовича эпически бесстрастно, как нечто само собой разумеющееся: чего ж еще ожидать? Убили Авдагу — но ведь его смерть неизбежна, законна, она в «правилах игры»; отравили Шехагу — нечего жаловаться: та же борьба, та же игра; никто не волен уйти от своего жребия, и, вступая в игру, человек уже отрекается от себя… Эмпирический ряд событий у Селимовича словно разыгрывается по неотвратимой партитуре, порожденной изначальным столкновением непримиримых начал: поэтому эмпирическую реальность рассказчик описывает с какой-то леденящей бесстрастностью, ничему не удивляясь, никого вроде бы и не осуждая; но какие вулканические страсти собраны на том глубинном уровне, где составляется сама эта неотвратимая партитура, с какой исступленной последовательностью пытается герой Селимовича опровергнуть сами «правила игры» или,— если говорить в старинном стиле — ничего не имея к людям, сколь многое предъявляет он аллаху!
Проследим его драму.
И начнем с одного пункта, с лейтмотива, который в системе этических оценок романа представляется не просто существенным, но отправным. Этот мотив — определим его пока «на ощупь», по первому признаку — изобличение «химер» безличности.
Крестьяне отказались платить военную подать; власти забрали в крепость трех зачинщиков; родственники пошли за них просить, но опоздали: все трое уже казнены. Родственники купили гробы и стали ждать, когда им отдадут тела убитых…
«За что их казнили?» — спрашивает рассказчик.
«За что? Ты хочешь знать, за что?.. Сколько людей перебили на войне, а ты хочешь знать, за что казнили… мужиков из Жупчи! Лови рыбу, Ахмед Шабо!..»
Больше всего поражает Ахмеда спокойное безразличие крестьян, приехавших за убитыми; никакого возмущения — одна рассудительная покорность: надо бы скорее схоронить убитых, дома дел невпроворот, лето…
Нет, все-таки это непостижимо! Ахмед понял бы, если б в ярости мужики атаковали крепость, если бы пошли в ножи, если бы хоть возненавидели обидчиков. Но они… не хотят знать обидчиков ! Они не вынесут мысли о том, что их родичей убили люди . Однако они легко мирятся с тем, что их убил закон, рок, судьба — безличная стихия. Этот самообман и кажется Ахмеду чудовищным. Но он с грустью убеждается, что подобным образом обманывают себя буквально все. Все утешают себя «химерами»!
Когда солдаты насиловали крестьянку, она лежала неподвижно, ждала, пока все кончится. Потом Ахмед подошел к ней, улыбнулся, вытер ей пот с лица: не бойся, мол, я тебе ничего не сделаю… Ее реакция была страшной — в припадке вдруг вспыхнувшей ненависти отшвырнула руку, плюнула утешителю в лицо. Она еще могла, пишет Селимович, снести насилие от тупой и слепой толпы, могла стать жертвой непостижимой судьбы , но она не могла вынести надругательства со стороны личности .
Читать дальше