Меша Селимович - Избранное

Лицо Хасана вдруг посерьезнело.

— Нет,— сказал он, легко покачивая головой, будто извиняясь за то, что говорит всерьез.— Человек не должен превращаться в свою противоположность. Все, что есть в нем ценного, уязвимо. Может быть, нелегко жить на свете, но если мы заявляем, что здесь нам не место, то станет еще хуже. А стремиться к силе и бесчувственности — значит мстить себе за разочарование. И тогда это не выход, это отступление от всего того, чем человек может быть. Отрицание всяческой осторожности есть извечный страх, давнишняя суть человеческого существа, стремящегося к могуществу, ибо оно боится.

— Мы здесь, на земле,— взволнованно говорил хафиз Мухаммед.— Утверждать, что это место не для нас,— значит отрицать жизнь. Ибо…

Он закашлялся, но продолжал махать рукой в знак того, что не соглашается со мной, но не в состоянии приглушить разгулявшийся приступ кашля.

— Тебе надо идти в комнату,— посоветовал Хасан.— Холодно, сыро. Помочь тебе?

Тот отверг жестом: не нужно. И ушел сипя — он не любил показывать свои страдания.

Мы остались одни, Хасан и я.

Жаль, что мы не смогли расстаться сразу без объяснений, без разговора, просто надо было встать и уйти, но трудно оказалось и прервать, и продолжить, не было рядом хафиза Мухаммеда, который был как бы связующим звеном и располагал к общей беседе. Мы приблизились к тому, что касалось только его и меня.

Но Хасан не чувствовал неловкости, он всегда был естествен. Он проводил взглядом хафиза Мухаммеда, посмотрел на меня и улыбнулся. Улыбка его открывала путь к человеку, свидетельствовала о понимании, снимала напряжение.

— Напугал ты хафиза Мухаммеда. Он был ошеломлен.

— Сожалею.

— А знаешь, о чем я думал, пока ты говорил? Вот некоторые люди скажут все, что хотят, а ты, хочешь — соглашайся, хочешь — нет, но покой твой при этом не нарушен. А другой одним словом выложит всего себя, все вспыхнет, и нет больше покоя. И ты вдруг осознаешь, что происходит нечто важное. Это уже не просто разговор.

— А что же?

— Готовность все бросить в костер. Ты слишком потрясен случившимся несчастьем.

Никому я не позволил бы так говорить со мной, я гневно оборвал бы любого, но Хасан поразил меня, определив суть моего возмущения, а еще больше поразил своей доброжелательностью, заключавшейся не в словах, а во взгляде, и глубокой откровенностью, пониманием, озабоченностью, всем своим отношением, значит, он увидел во мне то, что обычно прячут. Я и не осудил его, но мне хотелось переменить разговор, не люблю, когда тебя выворачивают наизнанку.

— Что ты имел в виду, говоря об извечном страхе, который нам суждено нести? — спросил я его.

— Неужели мы видимся с тобой впервые? Я хотел бы поговорить о твоем брате. Если тебе не неприятно.

Я мог ответить: тебя это не касается, оставь меня в покое, не лезь в мою душу, все, кто лезет с советами, терзают меня. Так было бы искреннее. Но я не выносил грубости, ни своей, ни чужой, страдал, если она меня побеждала, долго помнил свое поражение. Я ответил, оправдываясь, что сегодня из деревни приехал мой отец и что у меня настроение не из лучших.

— Ты вторично отталкиваешь меня,— улыбнулся он.

— Что тебе сказать? Я ничего не узнал.

— Даже за что он арестован?

— Даже это.

— Выходит, я знаю больше тебя.

Нелегко его сразить.

Он рассказал мне странную повесть, которую я едва мог понять, располагая лишь своим ограниченным и односторонним опытом, детским по незнанию мира, в котором я обитал.

Вблизи города жил один небогатый помещик, начал Хасан, жил, ибо сейчас он уже мертв. Не знаю, какие у него были основания, возможно, он был чем-то оскорблен или же был наивен и честен, возможно, он был горяч, сварлив, восторжен, а может, кто-либо стоял за его спиной, может, у него были доказательства, возможно, он был безумен или ему было безразлично, что с ним произойдет,— узнать трудно, да теперь и не столь уж важно, однако суть в том, что этот человек начал говорить самые черные вещи о власть имущих, обвиняя их во всеуслышание, публично в том, о чем все знают, но молчат. Ему мирно предложили остановиться, он решил, что его боятся, и продолжал делать то, что никому пока не приносило пользы. Тогда за ним послали стражников и, связав, отправили в город, заключили в крепость, написали протоколы допросов, где бедняга сознался во многих грехах, дал показания, что высказывался против веры, государства, султана, губернатора, объясняя это тем, будто произносил все в гневе и ярости. Он признался даже в том, что поддерживал связь с бунтовщиками в Крайне, оказывал им помощь, а его дом служил явкой для связных и доверенных лиц. С этими протоколами его отправили к визирю в Травник, но по дороге изрубили саблями при попытке к бегству. Ну, что касается попытки к бегству, то каждый волен думать что угодно, возможно, он и пытался бежать, а возможно, и нет, ему, впрочем, было все равно, так как, не изруби его стражники, изрубил бы визирь. И не стал бы я о нем толковать, не первый он и не последний, если б в это не оказался замешанным твой брат. Он его не знал и не видел, тот человек, и понятия не имел о существовании юноши, и ничто в судьбе его не переменилось бы, брат твой тут был ни при чем. Они не знали друг друга, никогда не встречались, между ними не было никакой связи, они совершенно различные и все-таки в чем-то похожи: оба шли прямо к самоубийству. К несчастью, твой брат работал у судьи, к несчастью, говорю я, ибо опасна и тяжела близость к всемогущим, ему как писарю доверяли, и, пользуясь этим, он добрался до секретных документов. Как он их обнаружил, выяснить никто не может, но наверняка ему их не показывали, он нашел их случайно, это и оказалось для него фатальным.