Меша Селимович - Избранное

Но схлынула нежность, быстро, как сверкание молнии, я увидел перед собой старого человека, взволнованного и напуганного моими слезами, я сам понял, как это несерьезно и как они неуместны. Они могут убить в нем всякую надежду, ведь он думал только об одном. Или он может решить, что я ничего не добился в жизни, а ведь это неправда. Мне было ясно, что он ничего не поймет из того, что я хотел сказать ему, и не только хотел, а просто страстно желал этого, как может желать ребенок или немощный человек: только сразу же помешали бы его полные ужаса глаза и всегда настороженный мой разум. Мы ждали друг от друга одного и того же, он — надеясь на мою, я — на его силу, и оба были бессильны, и вот что наполняло печалью эту ненужную встречу.

Я спросил, почему он не пришел в текию, ведь у нас останавливаются даже незнакомые путники, а он знает, как бы я обрадовался. Люди тоже удивятся, зачем он искал ночлега в другом месте, мы же не рассорились, не забыли друг друга. Да, на постоялом дворе неудобно, хан — пристанище для разного люда, он годится лишь для тех, у кого нет близких, бог знает кто туда приезжает, кто уезжает — разный нынче народ пошел.

Но на все мои упреки, отодвигавшие то, что должно было наступить, он отвечал одно: поздно приехал вчера вечером, боялся помешать.

Когда я спросил, знает ли он об убийстве в хане, он махнул рукой. Знает.

Перебраться в текию не согласился, после полудня он отправится назад, переночует у свояка в деревне.

— Останься на день-другой, отдохни.

Снова отмахнулся он и покачал головой. Прежде он говорил красиво, не спеша, на все находил время, укладывая слова в тщательно подобранные фразы, покой и уверенность излучало его тихое, неторопливое повествование, оно возвышало его над происходящими явлениями, держало всех в напряжении, он верил в звук и смысл слов. Сейчас этот беспомощный жест означал капитуляцию перед жизнью, отказ от слов, которые уже не смогут ни воспрепятствовать несчастью, ни объяснить его. И он отгораживался этим жестом, прятал свою растерянность от сына, с которым разучился разговаривать, прятал свой ужас от города, встретившего его преступлением и тьмою, свою беспомощность перед бедами, омрачившими старость. Он хотел только одного — сделать свое дело, ради которого пришел, и сразу же бежать отсюда, из этого города, который лишил его всего, что у него было: сыновей, уверенности, веры в жизнь. Он оглядывался по сторонам, смотрел под ноги, сжимал изуродованные пальцы, прятал глаза. Мне было жалко его и грустно.

— Разбросало нас,— говорил он,— только беды и собирают.

— Когда ты услышал?

— На днях. Погонщики сказали.

— И ты сразу отправился? Испугался?

— Пришел поглядеть.

Мы говорили об арестованном брате и сыне как о мертвом, не называя его по имени, он, заточенный, свел нас. Мы думали только о нем, разговаривая об ином.

Теперь отец смотрел на меня со страхом и надеждой, все, что я скажу, будет для него равносильно приговору. Он не говорил о своем страхе, об ожидании, суеверно боясь сказать что-либо определенное, опасаясь злой магии слов. Лишь последнюю причину, заставившую его прийти сюда, он высказал так:

— Ты здесь человек известный, знаешь всех важных людей.

— Нет никакой опасности. Он болтал то, что не следовало.

— Что болтал? Разве за слова тоже сажают?

— Сегодня я пойду к муселиму. Узнаю причину и буду просить о милости.

— Может, и мне пойти? Я скажу, что они ошиблись, арестовали честнейшего, он не может сделать ничего плохого, встану на колени, пусть видят горе отца. Заплачу, если нужно, все продам и заплачу, только пусть его выпустят.

— Выпустят, не нужно тебе никуда идти.

— Тогда я подожду здесь. Не уйду с постоялого двора, пока ты не вернешься. И скажи им, что у меня он один и остался. Я надеялся, он вернется домой, чтоб не погас мой очаг. И все бы я продал, ничего мне не нужно.

— Не беспокойся, все будет хорошо, божьей милостью.

Я все выдумал, кроме милости аллаха, у меня не хватало смелости лишить его надежды, я не мог сказать, что ничего не знаю о брате. Отец жил в наивной вере, что достаточно одного моего присутствия и авторитета — и брат будет спасен, и я не стал ему рассказывать, что мое присутствие не помогло, а моя репутация тоже поставлена под сомнение. Разве он сможет понять, что часть вины брата перешла на меня?

Я покинул хан, придавленный обязательством, которое взял на себя из сострадания и не знал, как выполнить, меня принудило к этому слово, случайно, в горе вырвавшееся у отца. Никогда он не произнес бы его, владей он собой, по одному этому я понимал, каково его горе. Я осознал, что он расстался и со мною, я для него больше не существую, словно я уже умер, он оставил лишь одного сына в живых. Так следовало мне и говорить людям: я мертв, только один сын остался у отца, верните его отцу. Меня нет. Мир душе грешного дервиша Ахмеда, он скончался и только кажется живым. Никогда не услышал бы я этих слов, если бы печаль не привела отца в беспамятство, теперь я их знаю и смотрю на него чужими глазами. Неужели путь, избранный мною, так незначителен для моего отца, что он заживо похоронил меня? Неужели то, что я делаю, для него ничего не значит, неужели мы так далеки и такие разные, стоим совсем на противоположных концах, что он даже не признает моего существования? Даже печали оттого, что он потерял меня, я не заметил у него, он так давно и окончательно примирился с этой потерей. Может быть, я преувеличиваю, может быть, отец и ради меня, случись у меня беда, поспешил бы ко мне и думал бы только обо мне, ведь беспокоятся всегда о тех, кому тяжелее.