Меша Селимович - Избранное

Я поднял его и уложил. Он походил на умирающего.

— Позвать врача?

— Нет,— шепнул он.

Я дал ему ромашки, и он скоро успокоился. Даже заснул. Утром он проснулся почти здоровым. Я уговорил его не вставать и не курить — с сердцем, мол, шутить нельзя.

— Думаешь, сердце у меня?

— Похоже.

— Ладно, послушаюсь тебя. А врача не зови! Поставит пиявки, последнюю кровь выпьют.

— Может, и не вредно бы.

— Бог мой, как легко люди соглашаются на то, чтоб пустить чужую кровь,— пошутил он.

Потом заговорил о том, как мы возместим эту пустую трату времени, как он покажет мне такую красоту, что у меня глаза на лоб полезут.

Я искренне признался:

— Что касается меня, то я хотел бы всей этой красоте поскорее показать спину.

— Почему? Чего ты торопишься в этот наш ад, побойся бога! Чем позже туда попадешь, тем лучше.

Осман Вук вернулся утром, ночь для него кончилась неудачно. Начал проигрывать, греки пустились мухлевать, Осман одернул их, те совсем обнаглели, тогда он избил их как собак, на шум прибежали полицейские. Османа с герцеговинцем отвели в тюрьму. Утром их отпустили, но содрали большой штраф. Таким образом, Осман лишился и выигрыша, и своих кровных.

— Неужто ты не можешь без скандалов? — рассмеялся Шехага.

Но тут его пронзила боль, он побелел, скорчился, сидя на постели, так что подбородком почти уткнулся в колени, потом выпрямился, помолчал мгновенье и сказал Осману:

— Давай сыграем!

Мы удивленно переглянулись.

— Как это? С тобой? У меня и денег нет.

Шехага вытащил деньги из-под подушки.

— Выиграешь — твои. Проиграешь — другого наказания тебе и не надо.

— Не по справедливости это, ага.

— Я знаю, ты игрок хороший. Но играем без обмана!

— Боже сохрани!

— Ну, тогда садись!

Осман придвинул стол к постели и сел, явно не в себе.

— У тебя руки дрожат,— заметил ему Шехага.— Успокойся.

— Какое там! Ведь такие деньги!

— Будем тянуть жребий?

— Нет.

— Бросай.

В этой необычной игре сошлись опытный игрок и чудак. Для одного будто вся жизнь зависит от результата игры, другой дурачится или хочет помочь, но не хочет дарить. У одного душа трепещет — другой наслаждается его страданиями. Один поджаривается на раскаленных углях, подавленный близостью нежданного счастья,— другой забавляется, ему безразлично, выиграет он или проиграет.

Осман бросил кость дрожащей, точно расслабленной рукой.

— Что с тобой? — рассердился Шехага.— Противно смотреть. Ты же ничего не теряешь, можешь только выиграть.

— Такой случай могу упустить!

— Вся жизнь состоит из случаев. За всеми не угонишься. Рано или поздно ты свое возьмешь. Ты же как ястреб — всех бы нас когтями сгреб.

— Что ты говоришь! Да никогда в жизни!

— Сгреб бы, сгреб! За то я и люблю тебя! И хочу, чтоб ты выиграл. Разве можно людям прощать?

— И я хотел бы выиграть.

Но счастье изменило Осману именно тогда, когда было ему нужнее всего. Он спал с лица, как-то съежился; покрылся потом, в глазах застыла тоска, весь он стал какой-то потерянный.

Удача так и не пришла к нему. Он проиграл.

Играли недолго, десять раз бросили. Мне показалось — долго, как болезнь.

— Видно, не судьба,— серьезно сказал Шехага.

— Не судьба.

Осман встал, подошел к окну и забросил кости в канал.

— Больше не играю,— сказал он подавленно.

— Поклянись! Не словом, не душой — жизнью поклянись!

Осман произнес клятву, будто казня себя, и вышел из комнаты.

Он вызывал жалость.

— Зачем ты так? — укорил я Шехагу.

— Я загадал: выиграет он — и я выиграю. Кажется, мы оба остались в проигрыше.

— Как это? Не понимаю.

Он отмахнулся, не желая отвечать.

Бодрости ему хватило ненадолго. Не в силах поднять руки, он беспомощно теребил одеяло, на побелевшем лице выступил пот, губы скривила гримаса боли.

Мне показалось, он умирает.

— Шехага, что с тобой! Шехага! — испуганно звал я его.

Он начал клониться набок — вот-вот свалится с постели; я положил ему голову на подушку.

Несколько мгновений он лежал спокойно, а потом медленно поднял веки, открыл угасшие зрачки, почти мертвые. С натугой улыбнулся и даже сказал, чтоб я не пугался. Я и не предполагал в нем такой силы духа. За врачом он снова не разрешил мне идти.

— Нечего впутывать в наши дела иностранцев,— прошептал он.

Я не понял, о каких делах он говорит.

Постепенно в глаза его вернулась жизнь, и он посмотрел на меня долгим, пронизывающим взглядом. Словно чего-то искал, пытался прочесть на моем лице. Почему он не спрашивает? Я бы все ему сказал. Думаю, что все.