Меша Селимович - Избранное

— Я тебе, Авдага, уже однажды сказал, что над бедняками легко куражиться.

— Если эти бедняки заговорят — а они непременно заговорят,— надеюсь, от кары никто не уйдет. Никто! Я понимаю, на что ты намекаешь, но меня не испугают ни чины, ни богатство. Мне важна правда.

— Смотри, как бы в погоне за правдой не наделать кривды.

Он не ответил, лишь махнул рукой, отпуская меня.

Я ушел, ступая одеревеневшими ногами по неровной булыжной мостовой. Меня поразила его откровенность. Значит, он так убежден в своей правоте, что не считает нужным прибегать ни к хитрости, ни к осторожности. Он докопался до истины, добьется и справедливости. Своей справедливости. Он тем более опасен, что упрям и к тому же уверен, будто спасает мир. Упорный сыщик, одинаково беспощадный и к себе, и к жертве, жестокий, но без подлости, ограниченный, но с железной волей, по-своему честный, прямодушный, некорыстолюбивый, чистый в своей непритворной преданности порядку и страшный именно в силу всех этих своих качеств. Он не знает, чему служит, но служит на совесть. Не знает, за что карает, но со всей жестокостью. Возможно, он привык к одному закону, но вряд ли бы заметил, если бы воцарился другой. Он родился в давние-предавние времена, и в каждую эпоху рождается заново, он вечен. Как вечно его призвание вылавливать непокорных, а если непокорные приходят к власти, преследовать других непокорных. Думая о нем, я спрашивал себя: «Если человек честно служит грязным целям, кто он — честный или подлец? И честен он или подл, если грязными средствами стремится достичь высоких целей?»

Но обо всем этом я думал позже, тогда я ощущал только страх, смутный и в то же время весьма определенный. Если Авдага найдет то, что ищет, а найдет он наверняка, за свою шкуру я не дам и ломаного гроша. Но, помимо этой непосредственной опасности, меня окружала тьма неведомых угроз. Мне всюду мерещились тени и глаза, зорко следящие за каждым моим шагом, кольцо сужалось, тени все ближе, близость их гнетет все сильнее, я беспомощно верчусь, не видя ни выхода, ни спасения. Все эти бесчисленные глаза и тени принадлежат Авдаге. Это он породил целую армию призраков. И я не знаю и не могу себе представить ничего более мучительного, чем это состояние полной беспомощности. Точно болезнь с роковым исходом.

Подобное смятение мне доводилось переживать и раньше, но это было на войне, в непроглядном мраке густого леса или ровного поля, когда вокруг ни души, не слышно даже отдаленного человеческого голоса, а опасность чудится всюду, и ты не можешь определить ни ее характера, ни точного места, и поэтому она представляется еще более жуткой. Разум беспомощен перед этим страхом неведомой угрозы, он не в силах побороть его, как зрение — кромешную тьму.

Кто знает, сколько бы я еще барахтался в тине малодушия, если б вдруг не стал противен сам себе и с омерзением не плюнул в лицо собственной трусости. Да пошли они к черту, эти воображаемые страхи! Я человек, не мертвая мишень, ожидающая выстрела, и не стану на коленях встречать беду. Стыдно и перед собой, и близких нельзя разочаровывать — они же верят в меня!

Я сделал немного, но сделал сознательно. Зачем же втаптывать в грязь и эту малость?

Не хочу дрожать, не хочу бояться!

И так ли уж обязателен плохой исход?

Авдага все знает, но пока не предпринимает никаких шагов (рассуждал я спокойнее), уговаривает меня прийти с повинной и тем облегчить ему задачу. А я не пойду с повинной, и никто ни в чем не признается, вот Авдага до самой своей смерти и будет ходить за мной по пятам и все тише повторять свои вопросы. От такой пытки умрет он, а не я.

Или Шехага каким-то образом укротит его рвение и обезоружит его. Вспомнит его в злую минуту, когда ненависть заклокочет в сердце, и смертоносная струя ее зальет и сердара, и наше преступление.

Вернув опасность на землю, к людям, я почувствовал себя смелее. Опасность не утратила своей серьезности, только стала конкретнее и обозримей, я знал ее размеры, знал, чем она мне грозит, но моя растерянность и смятение исчезли.

Авдага прилагает усилия к тому, чтоб уничтожить меня, а я приложу все усилия, чтоб сохранить свою шкуру целой и невредимой. Стоит она недорого, но другой у меня нет, она прекрасно мне служит, а ему все равно ни на что не сгодится. Он готовит мне погибель, я желаю ему лишь неудачи, а учитывая наши силы, мои — ничтожные, его — могучие, будет справедливо, если он ничего не выиграет, а я ничего не проиграю. Ставки в игре у нас неравноценные, я ставлю на карту все, он ничего, для него проигрыш — неудача, для меня — конец. А раз так, пусть лучше он потерпит неудачу, чем я погибну. Как-никак собственная жизнь меня заботит больше, чем его удачи или неудачи.