Меша Селимович - Избранное

В глазах Рамиза я много потерял.

И тут я вдруг вспомнил Моллу Ибрагима. Почему он послал меня в Жупчу? Знал ли он, где скрывается Рамиз, и молча направил меня по его следу? Или сам Рамиз через кого-то передал, чтоб я пришел? Задавать Молле Ибрагиму эти вопросы — напрасный труд, он будет открещиваться, мотать головой, удивляясь, как такое могло прийти мне в голову, он-де знать ничего не знает и не желает знать.

Осмотрительный Халил оборвал все нити тайны, которую по частям хранило много разных людей.

Хотелось ли мне повидаться с Рамизом? Не знаю, возможно, надо мной нависла бы новая опасность и начали бы терзать новые страхи, как бы кто не прознал про нашу встречу. Такое со мной уже случалось: сделаешь один шаг, а последствий не оберешься.

И все-таки я жалел, что наше свидание не состоялось. Я засыпал бы его вопросами о людях, о жизни. Ответы его можно представить себе заранее, но вдруг бы я уверовал в его добрую волю и твердую надежду. Мне необходимо уверовать. Лучше жить с обманчивой надеждой, чем ни во что и ни в кого не верить.

В городе Махмуд ждал меня с плохими вестями. Он пошел в дом арестованной женщины навестить ее больного мужа, отнести ему кое-какой еды и застал там плач и стоны: женщина умерла в тюрьме. От страха ли, от болезни, от пыток, кто знает?

Тяжелая весть, бессмысленная смерть.

Расстроившись, я даже не задался вопросом, откуда в Махмуде такая храбрость — идти в прокаженный дом? И как же все-таки в нем сильна потребность помогать тем, кому еще хуже, чем ему!

Тайна была наверняка известна Осману Вуку, Шехаге — в той мере, в какой это отвечало его желанию, сердару Авдаге — в той мере, в какой он мог о ней догадываться. А догадывался он, к сожалению, о многом, словно сам дьявол нашептывал ему на ухо.

Я и не представлял себе, что Рамиз станет для меня больше, чем просто человек, с которым однажды столкнула жизнь — кинул взгляд и тут же забыл, был — и нет его,— больше, чем приятель, с которым охотно встречаешься и легко расходишься, больше, чем женщина, которую любишь, а потом с трудом припоминаешь ее имя. (О приятеле и женщине говорю с чужих слов, у меня их не так много и было; это я слышал от Османа, и мне запало в голову ухарское бесстыдство его слов.) А судьба Рамиза настолько захватила меня, что ни о чем другом я и думать не мог.

Принудил меня к этому сердар Авдага.

Шло время, а побег Рамиза не выходил у него из головы. Вначале я полагал, что его усердие подогревают те, кто стоит над ним, но я ошибался. У них было столько неприятностей с Шехагой (тот возвратился из своего необычайного странствования, ни словом не обмолвившись, где был, пришел пеший, без денег, без мехового кафтана, грязный, исхудавший, молчаливый), такого он задал им перцу, так напугал их своей ненавистью, что они, спасая свои головы, и думать забыли про студента Рамиза и сердара Авдагу. Весь сыр-бор загорелся оттого, что Шехага в присутствии вали выразил пожелание, что надо их разогнать всех к чертовой матери. Не знаю, так ли точно он выразился или просил от имени народа, во имя которого творят и добро и зло, положить конец их тиранству, только скоро прошел слух, что кадия переводят в захолустный Зворниковский округ, а уже облысевшего Джемала Зафранию — в Сребреникский, причем надолго, одного — заштатным кадием, другого — писаришкой; если их не спасет счастливый случай и не переместят в другое место самого вали. Такие случаи не редкость, но никаких видов на то, что это произойдет в ближайшее время, не было, и они, можно сказать, висели на волоске, по городу ходили позеленевшие от злости и негодования, слали прошения в Стамбул, мольбами и угрозами заставляли людей писать высшим властям требования оставить их в Сараеве, ибо лучших государственных служащих и ревнителей народных (как будто это можно совместить), чем они, нет, не было и не будет, искали защитников и союзников, но все напрасно. Стамбул молчал, там никто и в мыслях не держал спасать их; союзников и защитников найти не удавалось, потому что искали они их не тогда, когда были в силе, а когда звезда их закатилась, вот они и жарились в огне пламенной ненависти Шехаги и одновременно стыли, обдаваемые холодом всеобщего равнодушия, уповая на чудо, которое вдруг превратит ненависть и равнодушие в благоволение, и ожидая неизбежного конца, когда, склонив голову, отправятся в глухомань, в изгнание.

Шехага утопил их, как слепых котят, без особенных причин, касающихся именно и только их, правда, он был наслышан об их неблаговидных поступках, об их высокомерии и запоздалой милостивости, но главная причина заключалась в его ненависти ко всем чиновникам вообще. В его глазах это самые дурные люди на свете, самые вредоносные, самые испорченные. Они поддерживают любую власть, собственно, они и есть власть, они сеют страх, не зная ни милосердия, ни меры, холодные как лед, острые как кинжал, они по-собачьи преданы любой власти и, как последние шлюхи, предают любого, если того требуют их личные интересы, эти люди — нелюди. Пока они царят в мире, не будет счастья на земле, потому что они уничтожают все, что представляет истинную человеческую ценность.