Меша Селимович - Избранное

В заключение он сказал, что женщину, если она невиновна, наверняка освободят, а если виновна, то никакое заступничество не поможет. Это старое как мир оправдание невмешательства — чистый самообман. Он слишком хорошо знает, что далеко не каждого невинного освобождают, но поминает этот принцип воображаемой справедливости, чтоб со спокойной совестью отойти в сторону и умыть руки. Да, не такой уж он всесильный!

Оба мы сказали то, что хотели, что могли, на что отважились, и все осталось, как было. Что называется, потешили совесть, хотя мне по-прежнему было жаль попавшую в беду женщину. Потом Молла Ибрагим сказал, что у него есть ко мне дело, поэтому он меня и искал. Родственники казненного имама из Жупчи ставят надгробный камень на могиле покойного и ищут человека, который составил бы надпись, а они высекут ее на камне. Он вспомнил про меня, я наверняка это сделаю хорошо, да и подработаю, на покойников крестьяне денег не жалеют, как и на жалобы.

Я поблагодарил его, подумав о том, как мы зашли в тупик с неразрешимыми проблемами добра и справедливости и как быстро управились с мирскими делами, которыми и жив человек. Только здесь еще можно понять друг друга.

Когда я сказал Тияне, что завтра иду в Жупчу, она пожала плечами и засмеялась:

— Вот не знала, что мой муж будет сочинять надгробные надписи.

— Предлагали место муфтия, да я отказался.

— И правильно сделал. Какая из меня жена муфтия?

На следующий день рано утром я отправился в Жупчу. Я шел медленно, опьяненный сверкающим на солнце снегом и далекими горизонтами. Ноги с непривычки гудели, но я не думал ни об усталости, ни о вчерашних тревогах и заботах. Тишина могучих гор и широких просторов действовала умиротворяюще. Толчемся в тесноте душных городов, вздорим, мешаем друг другу, а здесь мир в первозданной своей чистоте и девственности; исконный закон позабытой красоты и всемогущего покоя подчиняет ток крови в жилах. Отсюда все, что происходит внизу, представляется мелким и ничтожным. Вчера я пошел к другому горемыке, чтоб освободиться от мыслей об арестованной женщине, а вернулся разочарованный — обмануть мне себя не удалось. Сейчас же я почти позабыл про нее. А если и не позабыл, то думается об этом словно бы легче.

В Жупче меня встретили сердечно. Молла Ибрагим предупредил о моем приходе. Брат имама накормил меня, напоил, хотел показать, где он меня уложит спать, и очень удивился, услышав, что ночевать я не останусь и работу сделаю сейчас же. Он даже немного разочаровался, потому что не любил спешки, а особенно когда что-то делалось на века. Я успокоил его, сказав, что все подготовил дома, посоветовался с Моллой Ибрагимом и другими учеными людьми, у меня есть несколько готовых надписей и надо лишь выбрать наиболее подходящую.

Мне хотелось, чтоб все выглядело как можно солиднее на тот случай, если он сочтет меня чересчур молодым и недостаточно серьезным для такого дела. Ни одного готового текста у меня не было, в голове вертелось множество слов, однако я понятия не имел, какие из них могли подойти имаму. Разумеется, покойнику все равно, он согласится со всем, что я напишу,— надо угодить его родственникам, утолить их тщеславие, может быть, и горе, а это нелегко. Меньше всего вероятности ошибиться, если сказать о покойнике все самое хорошее, но я не знаю, что родственники считают самым хорошим и что хотят сохранить в памяти потомков.

Чтоб не решать этого самому, я стал задавать вопросы. Но брат имама, упрямый и дошлый мужик, из которого слова не вытянешь, до крайности осложнил дело.

— Покойный любил людей? — начал я с самого очевидного. Ответ брата привел меня в замешательство.

— Одних любил, других ненавидел. Как все.

— Знал ли он, что его ждет, когда воспротивился султанскому указу?

— Нет, конечно! Знал бы, не противился. Кто мог подумать, что за это голова с плеч полетит! Нет, какое там знал! Мы сговорились: если прижмут — заплатить.

— Но он был, верно, храбрый человек?

— Да нет. Всего опасался.

— Почему же он тогда отказался платить военную подать?

— Как почему? Все люди были против военной подати, мы не хотим войны, да и давать нам нечего. Он сказал только то, что у всех было на уме.

— Стало быть, покойный был добрым человеком.

— Добрым легко быть. Тяжело живым остаться.

— Власти ненавидел?

— Сохрани бог! С чего ему их ненавидеть?

— А ты?

— Что я?

— Ты ненавидишь власти? Ведь они брата твоего убили.

— Камень упал и убил человека. Что ж, камень ненавидеть?